Виктор Поповичев - Транс
Наконец мы опустились на землю. Амир поправил шляпу и ковырнул туфелькой каменистую поверхность площадки. Окруженная соснами, она была квадратной, каждая сторона метров пятьдесят.
– Здесь самая старая… – Эльф нагнулся, поднял камешек, подкинул его на ладони и отбросил. – Когда по земле ползли льды, верх немного повредился и внутрь просочились камни.
– Амир, – как можно спокойнее сказал я. – Почему ты не хочешь разговаривать со мной?
Эльф метнулся ко мне и уцепился за крыло, пытаясь извлечь перо. Я отскочил от него, не желая быть общипанным ангелом.
– Глупый ты, – сказал Амир обидевшись и надвинув шляпу так, что оттопырились уши. – Поиграть с тобой хотел. Прощай… – И словно сквозь землю провалился. Только зажужжало где-то слева.
Через некоторое время я отыскал куст, загораживающий еле заметный угол плиты. Муравьем вполз в щель. Пришлось двигаться вниз головой. К моему счастью, стены излучали достаточно света. Вот и клетка. К прутьям пыль не пристала. А пыли было много: мохнатым ковром она покрывала приборы, пол… Спустился к конвейеру. Но ничего не смог рассмотреть из-за пыли. Впрочем, рассматривать было нечего – время разрушило больницу так, что и описать невозможно. Представляю, как все осыпалось бы, прикоснись я к чему-то: маленькая букашка, бившаяся о стекло сохранившегося прибора, наверное, устала и опустилась на выступ в стене… Только пыль взметнулась. А на месте выступа осталось пятно, похожее на мишень в тире. Хоть и ничтожно тих был звук, возникший от неосторожных действий букашки, но он повлек за собой осыпание пыли во многих местах… Я увидел оголившийся пластик ленты на барабане. Такая же лента, только вместо целующейся пары – рептилия, хищник – кинжалозубый, чешуйчатый. Мне пришлось напрячь память, чтобы вспомнить треугольник, вернее, точки в треугольнике… Сомнений нет: точки в треугольнике под рептилией и под целующимися – там, в новых больницах, – одинаковые. Да и символы, похожие на иероглифы, те же. Я долго смотрел на пластик. Смотрел до тех пор, пока поднятая букашкой пыль не закрыла изображение мутной пеленой.
Выскочив на поверхность земли, увидел Амира, сидящего на корточках перед валуном. Он справлял нужду. Решил не смущать его. Отошел к ближайшему дереву. Для тренировки закрыл глаза и представил перед собой рисунок на пластике… Запомнил намертво. Когда вернусь в мир бабы Ани, сравню с тем, что нарисовал Стоц…
– Ты хотел поговорить со мной, – сказал Амир, застегивая крючки на штанах.
– Тебе пришлось смотреть Сухорукого… И что?
– Сухорукий – фантом, мираж. Федот, как говорят, да не тот.
– Черный… Каков он из себя?
Эльф задумался на минутку, пристально глядя мне в лицо.
– Вот что, приятель, не гони лошадей, – сказал он, прикоснувшись рукой к моему крылу. – За Черным мы давно наблюдаем. Что-то недоброе он затеял. Мы и тебя вначале приняли за его сообщника, и Стоца.
Эльф сломил цветок, похожий на зверобой, и начал лизать стебель фиолетовым языком.
– Желудок закрепляет, – сказал он.
– Черный заставлял вас прыгать? – спросил я, отходя от Амира, сунувшего руку в мое крыло. – Ну что ты все перья дергаешь?!
– Поиграй со мной. А? – сказал он жалобно.
– Я тебя о Черном спрашиваю…
– Скучный ты. – Амир немного пробежал по земле, подпрыгнул, сделал круг над деревом и, махнув шляпой, улетел.
А я вернулся в мир бабы Ани чертовски сердитый на эльфа: что за дурацкая манера напрашиваться на игру и говорить недомолвками!
8
Час был утренний. Несколько минут я лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к мирному посапыванию Милки. Она спала рядом, устроившись на самом краешке топчана.
Не удержался и поцеловал ее в шею около уха. Она медленно повернула голову и, не открывая глаз, затихла, словно прислушивалась. Я вновь, очень нежно – но в губы. Она стремительно повернулась и обняла меня.
– Стоценко нервное расстройство заработал, – сказала Милка. – Старуха не пускает его Туда. Говорит, лечиться надо… Жорка – конь, мерин, бычара… И воду сам носит, и за огородом смотрит. Пристает, кобель! Я его вчера граблями по хребту. Сказал бы ему пару ласковых, чтоб не лез.
– Из «Посоха»… Может, приезжал кто?
– Стоценко пакет получил. Злющий сделался. Матерился по-черному. Обзывал кого-то. Пакет так и лежит у него в сарае нераспечатанный… Женщина вчера утром приходила – олигофреничка бывшая. Принесла молоко и в слезы. Баба Аня ее, как ребенка, утешала – мол, все пройдет, забудется. А она на колени: «Отправляй назад, – говорит, – в сумасшедшие. Сил нет так дальше жить».
Жорка хлебал щи, поглядывая на меня с тайной издевкой. Лицо его покруглело.
– Видал, какой красавец возрос на деревенских харчах? – Милка, как мне показалось, с восторгом глянула на Жорку. – Прямо не верится, что совсем недавно в постель писал. Штаны не мог сам расстегнуть по нужде сходить – бабу Аню просил. А сейчас – герой!
Йог побледнел. Бросил ложку в тарелку с борщом и выскочил из-за стола.
– Иди, иди… И не сверкай глазищами-то, герой-любовник. А то еще схлопочешь граблями по загривку.
– Скажи ей, чтоб заткнулась. – Жорка остановился в проеме двери. – Выпендривается!
– Ну? Чего глаза вылупил? Захребетник! Тебе здесь не курорт по профсоюзной путевке. Нажрал морду!
Жорка хотел что-то сказать, но лишь пожевал губами и выскочил на улицу.
Стоценко с некоторым интересом наблюдал происшедшую сцену. Но едва в горнице стало на одного человека меньше, опять нагнул голову и начал лениво водить ложкой по краю тарелки.
– Обидела парня, – сказала баба Аня, осуждающе глянув на Милку. – Он из-за тебя и живет-то в этом доме.
– Так вы же сами просили, чтоб дразнить его.
– Просила… Теперь хватит. Любит он тебя… Я тут написала кое-что. – Баба Аня ткнула пальцем в лежащую на столе тетрадку и глянула на меня. – Про мозговые расстройства. Отошли куда надо… Якову и Стеше привет передай при встрече.
Я хотел что-то сказать, но старуха погладила Милку по голове, чмокнула в лоб и, кряхтя, пошла к кровати. Легла, шепча то ли молитву, то ли песню.
Я и Стоценко вышли на улицу. И в лес.
– Хотел Туда вернуться, но не смог, – пожаловался Стоценко. – Какую-то дрянь каждый день хлещу. По нескольку литров… «Посох» прислал Еремеева. Ждет тебя. И пакет привез. – Он достал из-за пазухи сверток.
В пакете было письмо и десятка два фотографий. На каждом снимке рисунки Стоценко – слева, а справа – такие же, но более профессионально. Только русалка Стоценко лежит на камне, а художник поместил ее на дерево, обе очень похожи, словно с одной натуры писаны. Я отложил снимки и стал читать письмо вслух:
