Заступа - Белов Иван Александрович

– А если пролезет? – не унялся воин Христов.

– Беги. Следом за мной и тикай.

– Ага, понял, – кивнул Иона и спохватился: – А Лукерья?

– Баба с возу – кобыле легше… Да тихо-тихо, – успокоил вскинувшегося монаха Бучила. – Если пролезет, к Лукерье подходить не давай, отвлекай на себя, крестом осеняй, водой святою кропи. Это всякую нечисть задержит, а там уж я помогу.

Бучилина уверенность передалась монаху, Иона немного успокоился и перестал часто, с надрывом дышать. Лукерья читала громко, враспев, ничего не слыша вокруг, чем Руха немало порадовала: одной заминки хватит все прахом пустить. Нужно бы ей уши какими тряпками замотать, жаль, умная мысля приходит опосля…

Сырое причмокивание и вкрадчивый стук переместились с крыши на стену, и Рух живо представил сочащийся вонючей слизью кусок темноты и сгнивших костей, прилепившийся к потемневшему срубу. Тварь шарила по стене, огибая церковь по солнцу. Бучила уловил едва слышное цоканье, похожее на уколы в дерево сотен тоненьких игл. Иона вновь задышал с присвистом. Шуршание и игольчатый перестук отдалились, и тут, совсем рядом, за стеной заплакал ребенок. Совсем крохотный, беспомощный и перепуганный, один, среди чудовищ и тьмы. Тут у любого сердце кровоточить начнет. Иона сделал неуверенный шаг к двери.

– Ты это брось, – пригрозил Бучила. – Даже если там и вправду дите, мы не откроем, пусть его хоть живьем сожрут на наших глазах. Выбирай, Иона, один мертвец или четверо.

Плач превратился в жалостливое поскуливание. Иона всхлипнул, забился в угол и прикрыл уши руками. Худые плечи монаха тряслись в беззвучном рыдании. Скулеж перешел в обиженное всхлипывание избалованного ребенка, не получившего заветную сласть. У Руха противно заурчало в желудке, перед глазами стояла отвратительная картина: хныкающая тварь, прикинувшаяся ребенком, хватает жертву, впиваясь сотнями пустотелых иголок, пульсирует и сокращается, жадно всасывая разжиженные мясо, внутренности и кровь. Всхлипывание переросло в низкий горловой вой, исполненный разочарования, ненависти и лютой тоски, вой твари, родившейся там, где властвует первородная тьма и демоны пожирают друг друга среди праха и древних костей. Вой резко оборвался, и Рух перехватил поудобней внезапно потяжелевший тесак. Иона держался за распятие на груди как за единственное спасение. Так утопающий хватается за всякий проплывающий мусор, вместо того чтобы успокоиться и лечь на воде.

– Давай больше свеч. Нужен свет! – приказал Рух. Это бы ровным счетом ничего не дало, но монаха было необходимо чем-то занять, пока страх не сожрал его изнутри.

Иона, весь побелевший, издерганный, бросился исполнять, путаясь в рясе. Рух осторожно подошел к двери, слушая легкое потрескивание, шелест и чмоканье. Все стихло, и через мгновение дверь сотряс сильный удар, засов выдержал, створки чуть разошлись и захлопнулись, пахнув сырым подвалом и застаревшим гнильем. Снаружи было тихо. Затаилась, подлая мразь?

– Заступа! – подскочил Иона с перекошенной от ужаса мордой. – Там… там… – Монах захлебнулся, тыча в противоположную стену.

Бучила тут же забыл о хнычущей твари на улице. Бревна стены подсветились слабым синим сиянием, такое исходит от плесневелых грибов. Свечение росло на глазах, мертвенные отсветы расползались по дереву, пожирая лики святых и выпуская дымные щупальца, сухими языками облизывающие темноту. Порыв ледяного сквозняка едва не потушил свечи, по углам заметались тощие злобные тени. «А говорят, первая ночь самая легкая», – с горечью подумал Бучила. В замогильном свечении просматривалась изломанная костлявая фигура, из стены вышла скрюченная лапа, и в церковь с заметным усилием протиснулся… призрак монаха Антония.

У Руха от нервного перенапряжения подкосились ноги. Антоний с натугой выползал из стены.

– Заступа, Заступа! – позвал Иона и, видя, что упырь не реагирует, убежал в темноту.

– Доброй ночи, – Антоний робко улыбнулся. – Простите, без стука… фхр… рхр…

Подскочивший Иона с налитыми кровью глазами выплеснул чашу. Промахнулся порядком, Антоний успел отдернуться, и поток хлестнул его ниже пояса, там, где мерцающая фигура расплывалась, вихрясь в темноте. Зашипело, Антоний начал расползаться на рваные лоскутья, шугнулся обратно, но сил пройти церковную стену уже не хватило.

– Святая вода? – со знанием дела поинтересовался Рух. – Разве так встречают гостей?

Иона поперхнулся, явно не понимая, почему драный Заступа ничего не предпринимает против зловредного призрака, и швырнул в Антония чашей. Тот вскрикнул и неловко увернулся, черпая руками прожженную плоть. Чаша ударилась в стену и, бренча, укатилась во тьму.

– Ну буде-буде, давай не буянь. – Рух встал между ними.

– Ты мне не указчик! – взвизгнул Иона, собираясь схватить рогатый подсвечник.

– Дружок это мой, Антонием знать, – пояснил Бучила. – Между прочим, из вашей братии, из попов. – Повернулся к призраку и успокоил: – Не боись, он больше не будет.

– Осквернили храм Божий, – ахнул Иона. – Ведь знал, доподлинно знал: связаться с тобой, Заступа, – все одно что душу продать.

– Ты к Лукерье ступай, – мягко ответил упырь. – Проверь, как она, заодно и охолонешь.

Иона спохватился, собирался уже уйти, но вернулся, пристально всмотрелся в Антония и прошептал:

– А ведь узнал я его! В прошлом году Пасхальную отслужил, собирался храм закрывать, гляжу, умертвие вылезло и по церкви плывет. Страху вытерпел, а нечистого шуганул.

– Никакой не нечистый я, – обиделся Антоний, прорехи от святой воды затянулись. – Душа неприкаянная. Молиться о спасении в храм прихожу, разве нельзя?

– Никем не запрещено, – поддержал друга Бучила. – На твоем месте, поп, я бы эту историю на всю Русь раструбил. Мол, у Ионы даже призраки бесприютные на молитву идут.

– Язык у тебя – помело. – Иона перекрестился и ушел к Лукерье.

– Ты тоже хорош, – попенял Рух привидению. – Зачем в церковь полез? Не мог подождать?

– У меня срочные вести! А этот… меня…

– Вызнал? – жадно перебил Рух.

– Маненько.

– Ну не томи.

– Мертвые шепчут – объявился нечистый, силы невиданной, дите и забрал.

– Пошто?

– Он не докладывал. Боятся его и нелюдь, и мертвяки, всех запугал, укрывается в Гиблом лесу, а где – не знает никто и выяснять не намерены.

– Лешаки в сговоре с ним?

– Того не ведаю, – развел полупрозрачными руками Антоний. – Проку ему от лешаков как от козла молока. Они на морды страшные, а зла-то в них нет, лес берегут по обычаям и вере своим, дубам старым молятся, в них же после смерти и обращаются. А у нечистого забота одна – род людской изводить.

– Оно, может, и верно, меньше людей – меньше проблем? – невесело оскалился Рух.

– Пойду я? – увильнул от разговора Антоний.

– Иди, – кивнул Рух. – Стой. Кто вокруг церкви шарится, не видал?

– Нет никого. Но воняет гадостно – мертвечиной и плесенью. – Антоний медленно утек в стену, оставив Бучилу наедине с невеселыми мыслями. Самые паскудные догадки, как водится, подтвердились. Кохтус, старый хер, в глаза набрехал, Бором поклялся. Клятве той, правда, веры нет никакой, именем мертвого бога клясться легко и удобно. Ничего, припомнится тебе, шишка гнилая, сочтемся ужо. Значит, в противниках нечистый у нас. Хм, стоило ожидать. Все усложнилось до невозможности, теперь наизнанку придется вывернуться, чтобы ребенка спасти. А и ладно, где наша не пропадала… Рух прислушался. В селе самозабвенно и радостно, встречая солнце, горланил первый петух.

VIII

Бучила плелся домой. Неспокойная ночка вытянула все силы, оставив вялость в ногах, ослабшие руки и звенящую пустоту в голове. Мысли лезли поганые – сцапать какого ротозея, затащить в уголок потемней, вдоволь напиться сладкой опьяняющей крови и, свернувшись калачиком рядом с остывающим трупом, вволю поспать. Много ли надо для счастья бедному упырю?

Измотанную Лукерью оставил на попеченье Ионе, больно уж поп переживает за бабу, так и вьется вокруг уродливым мотыльком. Ну ничего, дело-то молодое…