Аше Гарридо - Видимо-невидимо
Тот раздосадовано сплюнул.
— Что б ты понимала, девка!
— Да уж побольше твоего! — фыркнула Ганна и мотнула головой назад, а там Мотря рыжей горой громоздится, похрюкивает басовито. — Имя-то скакуна своего — не разобрал поди?
— Да как его разобрать? — насупился цыган.
— Да вот, на серьге.
Поцокала Ганна по-особому, да встала на цыпочки, ухватила свина за мохнатое ухо, а в ухе-то серьга именная. Развернула ее Ганна нутром к себе. А цыган рядом с ней на цыпочки же — и ну в ухо девке тихонько дуть-шептать. Двинула локтем в живот — отскочил, ловчара.
— Ну! — прикрикнула на него. — Не шали. Не заговоришь, не приворотишь. Не кобыла я тебе… уж тебе — и подавно. Сюда смотри лучше. Видишь?
— Да толку? Я видел уже — буквам только не учен.
— Тю. Эти буквы не всякий и ученый разберет. А ты, — усмехнулась Ганна, — ты, яхонтовый, знай, что зверя твоего зовут Громовой. Или Громовик. Такое вот что-то, понимаешь? Точно по-нашему и не скажешь. С громом идущий… гром несущий. Имя ему, да, в самый раз. Зови его сам, как на душу ляжет, только чтобы про гром не упустить, понимаешь? Ты его уважишь, и он тебя уважит. Только людям не говори, храни между ним и тобой. А как вслух на людях звать — сами договоритесь, он поймет. И ты… не думай чего. Никнуть тебе не с чего. То, что скакун такой сам тебя выбрал, и к тебе пристал, и носит тебя — это, знаешь, поболе чести будет, чем если б ты его сманил. Мотрей моей клянусь, поболе.
— А тебя-то как звать, красивая?
— Ганна я, а ты?
— Чирило, вот я кто.
Ехали вровень, стремя к стремени, но поодаль друг от друга. Искоса, скрытно поглядывали, прятали улыбки. Что там парень себе думал — Ганна догадывалась, а свой интерес в уме держала, да долго не выдержала.
— Дело у меня к тебе есть, Чирило.
— Что за дело у красивой такой к цыгану?
— Ну, может, погадаешь?
— Женщины гадают. Я тебе без гаданья все в точности скажу. Ласки тебе, красивая, не хватает, любви, мужской крепкой руки. Ночью холодной тебе не к свиному боку прижиматься бы, а чтобы мужчина обнимал, согревал, чтобы жар в крови пылал…
— Эй-эй! — погрозила пальцем Ганна. — Не гадаешь, сказал? А ведь угадал почти! И про жар в крови, и про бока свиные… и про любовь. Только не между нами любовь будет, — взвела бровь черную, улыбкой выгнула губы. — Не между нами, не обессудь. Между ними.
— Что? Это зачем еще?
— Вот ты дурак! — рассердилась Ганна от смущения. — Ты хоть представляешь цену их деткам?
— Хм…
— Одного тебе отдам, кабанчика. Не маленьким, конечно, подрощу.
И поладили, сговорились обо всем — и как цыгану весточку передать, когда Мотря в охоту войдет, и куда ему тогда ехать.
— Эх, шалая ты! — смеялся Чирило. — Первый раз парня видишь, а уже о детках с ним сговариваешься, сама сватаешься, без сватов.
— Э, нет! — смеялась Ганна. — Свататься-то сватаюсь, да невеста — не я!
— Ну, красивая, ты бы сказала тогда, как невесту зовут. Не Мотрей же в самом деле.
— Что? — не поняла сначала Ганна, а как поняла — вскинулась: — Что?! Я — тебе — ее имя? Да ты с глузду…
— Ну вот! — сверкнул цыган глазами. — Как моего скакуна имя — так тебе знать можно. А как мне…
— Твоя правда, извини. Зовут подругу мою Страшная Краса, а попросту — Красуля. А вслух Мотрей кличу, добрым людям на забаву. Ну, нам сюда, вам туда, не поздней чем через полгода свидимся.
— Ну, до встречи!
И правда, свиделись, встретились, не разминулись в широкой степи. Отпустили скакунов на волю: буйны игры любящихся гиперборейцев, опасно с ними рядом быть. Затопчут — не заметят, потому что всё и совсем забывают на эти несколько дней, пока в крепких жилах гудит пылающая кровь. А как ни жгло в крови пламя, не сладилось дело, пока кабан вороной не догнал Мотрю — и не один раз, а пока все силы ее в резвой скачке не иссякли, а потом бились они — не понарошку, без пощады — пока не победил Громобегущий невесту свою так, что уже не противилась.
А всадники лагерь над рекой разбили — костер, да тренога, да кошмы на траве — вот и весь лагерь, звезды видеть, ветром степным дышать, а дождей в это время здесь не бывает. Может, и у них сладилось бы — где тот Видаль, да когда еще надумает, и это если забыть, в какой беде он перед Ганной виноват пожизненно. Да слишком гордые оба оказались, что Ганна, что Чирило. Слово за слово — расстались в ссоре. Так и не помирились потом, но уговор-то Ганна выполнила, не обманула.
Олесь-гончар
Вот оно где у меня всё — в руках вот, в ладонях. Мокрый, скользкий бесформенный комок — так всё начинается.
Когда был мальцом еще, бегал смотреть, как котятся козы у бабы Дуси. Такой же рождается склизкий бесформенный комок — а уж из него выходит форма: копытца, мордочка, козленок. Что обтирают, что вылепливают — так же вот всё. Похоже. Так и я свои места…
Нет, дело мастерское — оно одинаково для всех. Ходи, смотри — хожу, смотрю, высматриваю. Глазами ласкаю, выглаживаю, вылепливаю из клубов сущего. Но кажется мне, что на самом деле не тогда все происходит, когда я хожу и смотрю. Как будто я уже готовое в себе несу. Вылепливаю его руками, вот этими пальцами, ладонями, когда вертится передо мной мой круг гончарный. Сплющиваю и вытягиваю, округляю и придавливаю — и уже не знаю, леплю ли то, что хочу увидеть, или глаза только предугадывают то, что выходит из-под рук.
И руки в красной глине едва не по локоть, и когда проводишь под новорожденным кувшином струной, отделяя его от круга — чем не пуповину перерезать? А детей только говорится, что делают, а на самом деле никто не делает детей, дети сами родятся.
Кажется, будто тот горшок или этот кувшин — сами хотели быть, сами направляли мои руки. Ведь берешь брус глины — с полруки, а выводишь сосуд от колен выше головы.
А глина откликается на поворот твоей ладони, на наклон пальцев — растет то вширь, то ввысь, растет, как живое всё растет.
Как не поверить, что весь мир из глины вылеплен? И человек — тоже небось склизким бесформенным комом приходит в мир, а мир его лепит. А потом человек лепит мир.
И вот я хожу, смотрю, леплю.
Я говорить про это не люблю. Я про это думаю.
Мастеров кормит место. Так заведено. Люди, что пришли жить в новое место, принимают от мастера имя и землю. Землю во владение и на пропитание, имя — на честь и прозвание. Как мастер прозвал, так и будет место зваться, а по нему и людей назовут. Я вот зовусь Олесь Семигорич, потому что с села Семигоры родом. И все у нас там — семигоричи. А как Орехову балку дострою — поселятся люди, будут зваться орещане, а то орешичи. Ну вот они и пропитание мастеру положат, какое им самим не в тягость. А много ли надо — всем загалом одного человека пропитать, одеть-обуть. Тем более, за каждым мастером не одно место стоит.
