Мервин Пик - Одиночество Титуса
Наступило молчание – такое, словно дом перестал вдруг дышать.
– Куда тебе идти? Ты чужой для мира, который лежит снаружи. Ты мой, мое обретение, мое… мое… неужели ты не понимаешь, я люблю тебя, милый. Я знаю, я вдвое… ах, Титус, я обожаю тебя. Ты – моя тайна.
За окном сияло на медовых камнях высокого дома солнце. Стена ровно сходила к быстрой реке. По другую сторону дома лежал просторный прямоугольник креветочных кирпичей, с уродливыми, замшелыми изваяниями голых атлетов, укрощающих коней.
– Мне нечего сказать тебе, – произнес Титус.
– Разумеется, нечего. Я понимаю. Есть вещи, объяснить которые невозможно. Слишком глубоко они спрятаны.
Юнона встала с кровати и отвернулась, тряхнув гордой, прекрасной головой. Глаза ее были закрыты.
Что-то упало, с легким стуком ударившись о пол. Ее правая сережка – Юнона понимала, что это горделивый взмах головы разболтал замочек сережки, но понимала и то, что сейчас не время отвлекаться на подобные пустяки. Глаза Юноны оставались закрытыми, ноздри расширенными.
Она медленно свела ладони и подняла их к приподнятому подбородку.
– Титус, – сказала она, и голос ее прозвучал лишь немногим громче шепота – менее взволнованного, чем можно было бы ожидать от женщины, стоящей в принятой Юноною позе, с этими перьями, свисающими со шляпы до самых лопаток.
– Да, – откликнулся Титус. – Что ты?
– Я теряю тебя, Титус. Ты отдаляешься от меня. Что я делаю не так?
Одним прыжком Титус вылетел из кровати и, схватив Юнону за локти, развернул к себе, так что оба взглянули сквозь теплую пыль высокой комнаты друг другу в лицо. И тут сердце Юноны заныло, и Титус увидел, что щеки ее намокли, что влага, стекающая по ним вместе с тушью ресниц, наплывает, разливаясь все шире, и душа Юноны предстала перед ним обнаженной.
– Юнона! Юнона! Это мне уже не по силам. Я не вынесу этого.
– Да тебе и не нужно, Титус, – ты просто отвернись.
Но Титус, не вняв совету, еще крепче прижал Юнону к себе. Слезы уже катили по ее щекам, но голос твердости не утратил.
– Уйди, Титус, я хочу остаться одна, – сказала она.
– Я никогда не забуду тебя, – ответил Титус, руки его дрожали. – Но я должен уйти. Наша любовь слишком сильна. А я трус. Я не могу принять ее. Я себялюбец, но не считай меня неблагодарным. Прости меня, Юнона, – и простись со мной.
Однако Юнона, едва он ее отпустил, отвернулась и отошла к окну, на ходу вынимая из сумочки зеркало.
– Прощай, – сказал Титус.
Ответа опять не последовало.
Кровь ударила юноше в лицо, и он, почти не сознавая, что делает, выскочил из комнаты, сбежал по лестнице и выкатился из дома под свет зимнего дня.
Глава сорок шестая
Так Титус бежал от Юноны. Оставив сад, он понесся по приречной дороге. Два чувства – стыда и свободы – наполняли его на бегу. Стыда за то, что он бросил любовницу, которая являла ему столько доброты и любви; и свободы – возможности снова быть одиноким, не сгибаться под бременем чьей-то привязанности.
Впрочем, спустя недолгое время одиночество стало уже не таким приятным. Титус сознавал – что-то утрачено. Что-то, о чем он наполовину забыл, живя в доме Юноны. Утрата не имела ничего общего с ней. Он чувствовал, что, покинув Юнону, вновь подошел вплотную к вопросу о том, кто он. Он – часть чего-то большего, нежели просто Титус. Осколок камня – но где та гора, от которой он откололся? Зеленый лист – но где его дерево? Где дом? Где его дом?
Титус бежал, едва сознавая куда, но спустя недолгое время понял, что приближается к паутине улиц, окружающей дом и зверинец Мордлюка, и, еще не успев достигнуть этих запутанных закоулков, обнаружил и кое-что еще.
Улица, на которую привел его случай, была длинна и пряма, высокие стены без окон обступали ее. Линии стен сходились в перспективе, почти достигая горизонта.
Впереди было пусто, только улица, и все-таки Титус чувствовал, что он не один. Нечто присоединилось к нему. Он обернулся на бегу и поначалу ничего не увидел, поскольку смотрел вдаль. Но вскоре он заметил какой-то предмет, плывший за ним вровень с плечами, и резко остановился.
Это был шар не больше сжатого детского кулачка, и состоял он из вещества настолько прозрачного, настолько бесцветного, что увидеть его можно было лишь при определенном свете, отчего казалось, будто он то появляется, то исчезает.
Ошеломленный, Титус отступал от середины дороги, пока не уперся спиной в северную стену. Несколько мгновений он простоял, подпирая ее и не видя никаких признаков стеклянистой сферы, но в конце концов та вдруг объявилась прямо над его головой.
На этот раз Титус, вглядевшись, различил внутри сферы мерцающие проводки, невероятно тонкие, филигранные, как морозный узор на стекле; потом облако наползло на солнце, слепую улицу заполнил смутный, гнетущий свет, и в висящем над Титусом шаре затрепетал свет, странный, как у светляка.
Поначалу самодвижущийся шар, появившийся ниоткуда и повторявший, так оно казалось, любое движение Титуса, скорее изумил, чем испугал юношу; однако скоро ноги его ослабели от страха, поскольку он понял, что следит за ним вовсе не шар, что шар – всего лишь посредник, что именно в эту минуту какой-то далекий соглядатай принимает от шара сообщения. И эта мысль обратила страх Титуса в гнев, и юноша замахнулся, словно собираясь ударить увилистую штуковину, парящую над ним, точно райская птица.
Едва Титус поднял руку, опять проглянуло солнце, и мерцающий шарик с цветной начинкой из тоненьких проводков скользнул в сторону, подальше от Титуса, и снова повис, схожий с глазным яблоком, следя за каждым движением юноши.
Потом, словно охваченный беспокойством, шар, вращаясь вокруг своей оси, отлетел на другую сторону улицы, сразу же развернулся и со свистом возвратился назад, и завис футах в пяти над Титусом, а тот, вытащив из кармана осколок кремня, метнул его в шар, и шар осыпался водопадом сверкливых осколков, и в миг, когда он взорвался, послышалось подобие вздоха, как если бы шар испустил серебристый свой дух… как если бы он обладал сознанием или был исполнен совершенства настолько полного, что ему удалось на долю секунды ожить.
Оставив разбитый шар, юноша припустился бежать. Страх опять обуял его, и Титус остановился не раньше, чем добежал до двора Мордлюка.
Глава сорок седьмая
Задолго до того, как Титус увидел Мордлюка, он услышал его. Этот зычный, скрипучий голос мог продырявить и барабанные перепонки глухонемого. Он разносился по дому, громыхая вверх и вниз по лестницам, врываясь в полузаброшенные комнаты и вырываясь из них через двери и открытые окна, так что звери и птицы поднимали головы или склоняли их набок, словно смакуя его отголоски.
