Валерий Иващенко - Молодые волки старого королевства
Вот же, заступитесь-обороните, боги!
К счастью, сельские ещё не забыли удары розог по спинам и сваренного в масле хромого сапожника, который чем-то не угодил их благородию маркизу. Вернее, знамо чем не угодил — подвернулся под горячую руку хозяина с похмельной головушки. Ну, и тово… Ведьму живо отвязали от столба и доставили пред ясные очи госпожи.
Ох, половины таких слов староста даже и не слыхал. Вот как уметь надобно лаяться! Всё по-учёному, по-благородному — а выходишь ты таким мерзавцем, что просто скучают по тебе королевские палачи да крепкая верёвка под дубовой ветвью.
– Не извольте беспокоиться, ваше благородие, сей час всё организуем! — надо признать, эти слова решившего вступиться за мужиков офицера, посеяли в их душах первую робкую надежду.
Капитан принялся чем-то отвлекать вередливую даму, а сам сделал за спиною пару жестов. Жадно присматривавшийся староста мгновенно сообразил. Да что ж тут непонятного-то? Упаковать ведьму со всем прилежанием, да как покупку в богатой лавке, ещё и с бантиком сверху — и принести к постоялому двору, где вся процессия знатной графини обретается…
– Заплати пейзанам, колдун! — бросила через плечо эта бросавшая в жар и холод одновременно дама, прежде чем позволить вьющемуся вокруг неё мелким бесом офицеру увлечь себя в проулок.
Парень с посохом чуть выждал, пока парочка и несомая на руках ведьма скроются за крайними избами, и с заметным облегчением перевёл дух.
– Курва-мать, в столицах у нас служба тоже не мёд! Спасибо, отец… — вздохнул он и утёр пот. — Всю душу вымотала, веришь ли?
Староста уже не то что верил, он даже сочувствовал молодому чародею при такой капризной… гм, мадаме. Да уж, тут никакой платы и чинов не захочешь! Но колдун и в самом деле сыпанул горсть полновесных серебряных монет не считая.
– Слышь, деда, пошли тихонько кого — шепнуть хозяину постоялого двора, чтоб быстрее отправил нас. В дороге её благородию прицепиться не к кому будет, а мы с офицером уж как-нибудь потерпим.
Мужик и сам видел, что от этой змеюки в бархате-кружевах никакого спасу не будет, если под руку подвернёшься. А потому справедливо рассудил, что избавить село от верной гибели это его прямая обязанность, и послал шустрого мальца с наказом — хоть в лепёху расшибиться, но побыстрее эту язву спровадить. А вдруг ещё чего удумает? Энтой гангрене всего-то раз языком ляпнуть, а тут потом на погосте холмиков прибавится…
— Ой, что это ты удумала, сестрица моя старшая Реченка?
— Молчи, молчи, Славка, не наводи на себя гнев мой.
— А зачем тебе, душенька, нож вострый?
— По душу лютую, по кровь чёрную, поганую…
— Знать, охотиться пойдёшь, сёструшка? Вон как мягко точишь, словно холишь-лелеешь.
— Верно ты сообразила, Славушка, охотиться. На ворона чёрного, что о двух ногах и с речами вкрадчивыми. Что дурманом своим люд опоил.
— Не с того яду ли снежноволосая нынче утром в петлю полезла?
— С того, сестрица, да не совсем. Намедни чёрный заморочил её головушку кручинную словами ласковыми, в послушницы пророчил и невесты божьи — а как памороки на сображенье еёное нашли, так в свою келейку и затащил.
— Может, врут всё люди?
— Нет, сестрица, не врут. Вчерась мой черёд был прибираться в верхних покоях дом-дерева. Всё слышала, всё сама видела. Только, ноги словно приросли, и слова сказать не могла. Обмерла вся.
— Так может, оставишь мне его, сестрица? Не люб и мне он, ох как не люб.
— Молчи, глупная — я старшее тебя буду! Выглянь лучше, нейдёт ли?
— Идёт.
— Что ж. Прощай, сестрица, кровинушка моя. Как выйду я навстречу ворону, так беги. Так далеко беги, как только сможешь — а ещё лучшее под защиту волка ночного…
Карету снова тряхнуло. Да так сильно, что сидевший на сиденье Лен пришёл в себя от непростых мыслей. Далеко позади остался едва не вспыхнувший свечой участок леса, где молодой ведун больше по наитию, нежели по знаниям, провёл короткий и страшный обряд. Как только и не полыхнуло-то, всё на волоске висело!
Кружили на пол-лиги в округе разбуженные лесные духи и дриады, корчились и неслышно вопили двое призванных с Тропы демонов. Даже лесового эльфа, что пробегал неподалёку, затянуло в этот хоровод. Дымились ближние кусты и деревья со страшными, почерневшими ветвями. А в центре стоял дерзкий одиночка, и у ног его на совсем по-весеннему зелёной траве покоилось изломанное, бледное тело со страшными калечами на нём.
Всё, всё прошло по воле самого Лена. Демоны вынули душу девчонки, да вот не сумели уволочь по Тропе Забвения — заклятье временно закрыло им путь. Так и топтались в сомнении болезные, не в силах ничего сообразить. А бестелесные лесные жители безропотно исцелили оставшуюся тихой и пустой оболочку. Уж то им не труднее, нежели надломленное бурей дерево… И потом той же тонкой, скорее угадываемой, нежели видимой тропиночкой — всё обратно.
Всё на свои места. Демонов на Тропу Забвения, лесовых хозяев спать дальше. А душу девичью обратно в тело. Новёхонькое и просто сияющее на маленькой лесной поляне.
Последним ушёл остроухий елф. Пристально посмотрел на прощанье своими зелёными, без зрачков глазами. Хотел что-то сказать, но видимо, сообразил — его мнение тут никого не интересует.
И лишь тогда, когда в закатившихся карих глазах Славки вновь появился живой, осмысленный блеск, а щёки цветом стали чуть живее снега, только тогда молодой ведун медленно, бесконечно осторожно разжал стиснутую где-то внутри себя пружину…
Карету опять тряхнуло и даже накренило набок. Девица напротив поморщилась, хотела что-то сказать, но всё же не решилась — рядом с Леном, обняв его и прилепившись всем телом плотнее, чем распаренный лист подорожника, всхлипывала в полусне-полубреду зеленоволосая исхудавшая девчонка. И то, что она рассказывала сбивчивой скороговоркой, заставляло стыть в жилах кровь. Но вовсе не от холода.
От подлости и горести людской.
– Потихоньку пробиралась ближе к людным местам… а так, где подработаю чего, где одной водой обходилась… и там… в селе у реки с той коровой незадача вышла, Лаен… веточка остролиста в сене попалась, все потроха ей порезало…
По мнению Лена, даже на такие оказии имелись слова Силы и соответствующие снадобья, но он промолчал. Лишь вспоминал тающую среди белоснежной метели улыбку и ясные глаза. На сердце, казалось, уже отболевшем, вновь колыхнулась… нет, не боль — глухая щемящая тоска.
