Андрей Чернецов - Девичьи игрушки
– То-то, что «угу», – передразнил профессор. – Несомненная фальшивка! Нет такой оды ни в одном авторитетном списке «Девичьей игрушки»! Не-эт!
Он резко махнул рукой, разрубая невидимый гордиев узел.
– Ну что ж, молодые люди, не смею вас больше задерживать… – Встав, Стрельцов смешно потер руки. – Тем более у меня заседание кафедры. Всего доброго, надеюсь, смог быть вам полезным. Да, – вдруг нахмурился он. – Могу сказать лишь одно: если эта книга действительно имела отношение к смерти Монго, то выходит, в ней есть тайны, которые убивают до сих пор. Это может вам показаться смешным, но я изучаю древние книги не первый год, и поверьте, иногда и впрямь сталкиваюсь с вещами, необъяснимыми с точки зрения здравого смысла… Так называемого…
– По-моему, очень умный дядька, – констатировала Варвара, когда они вышли из подъезда. – Приятно было послушать!
– Так-то оно так, но, кажется, мы даром потратили время, – буркнул Савельев.
«Да уж, – с непонятным раздражением подумал сыщик. – Значит, поклонялись, садясь на каменный фаллос! Каким местом да каким способом садясь – вот еще вопрос!»
– Не дуйтесь, Вадим. Это вам ужасно не идет. Кстати, я живу тут неподалеку. Не хотите заглянуть на чашку кофе? Я ведь вам должна…
Вадим протестующе замахал руками.
– Пойдемте, пойдемте. С Прохором вас познакомлю.
Глава 10.
МОНАХИНИ
В-да, зима 1758 г.
Под водочку да соленые огурчики малость отпустило. Хоть и принял немного, больше не для веселия, а здоровья ради. А то совсем невмоготу стало от мыслей.
– Я же поэт! – ожесточенно доказывал Прохору. – Ученый, а не сыскарь! Разумеешь?
– Р-разумею! – соглашался ворон, а сам с неодобрением косился на стакан, которым размахивал его приятель.
– Меня послали сюда не для того, чтобы всякие вздорные слухи проверять, но для пользы отечественной науки. Верно?
– Вер-рно!
– Вот и стану заниматься делом. Шутка ли, четыре монастыря осмотреть. Да в пятый, если получится, нагрянуть.
– Нагр-рянуть!
– Да что ты; словно попугай, заладил?! – озлился поэт.
Тут и Прохор осерчал. Ах, ты, значится, так! Ну погоди же, милок.
– Бр-росай водку жр-рать! – завопил благим матом. – Завтр-ра р-работать!
– Ты чего? – опешил парень, не ожидавший столь предательского удара от вещей птицы.
Ворон, как с ним это частенько случалось, ответил иносказанием. Причем его же, Ивановыми стихами:
У тр-рех монахинь некогда случился спор-р,
А из того р-родился и р-раздор-р.
И сказывают впр-равду, и будто бы не вр-раки.
Что дело уж дошло до др-раки.
Одна др-ругой дала тотчас туза,
А тр-ретья им обоим цар-рапала глаза.
И все кр-ричали в беспор-рядке…
– Ты думаешь, надобно-таки начать с Покровской обители? – усомнился поэт. – Хотя я и сам собирался туда наведаться. Отдать Брюнете ее вещи…
– Бр-рюнета! – снова запопугайничал Проша. Экий вредина-то. Как упрется, ничем его не проймешь.
– Ладно, давай почивать. Утро вечера мудренее…
– Мудр-ренее!..
Снились Ивану этой ночью дела дивные да непонятные. Никак оттого, что натерпелся всякого за последние несколько дней. Или потому, что всегда так: скверно спится поначалу на новом месте. А то и перебрал чуток. Кто знает.
Однако ж привиделись ему те самые молодые монахи, с которыми он встретился на речном обрыве. И были они не в своих черных рясах да скуфейках, а в длинных алых мантиях и такого же цвета шапочках. В руках один держал коробочку с притираниями, а второй – какой-то медицинский инструмент.
Подошли к его ложу, оглядели внимательно. А он отчего-то лежит в чем мать родила. Покачал головой первый, с коробочкой, и ткнул пальцем в Иванову ногу. Левую. Непорядок, дескать. Нога враз и заболела. Как огнем горит.
Привстал господин копиист чуток, чтоб рассмотреть, что же это такое с его нижней конечностью приключилось. И оторопел. Поелику вместо левой ноги у него наличествовала… большущая толстая змея. Вертит головой, грозит ядовитым зубом, языком раздвоенным туда-сюда поводит. Норовит укусить юношей в алом.
Другой, у которого инструменты, выхватил из их пучка огненный нож, положил ненужные на столик и кинулся на змеюку. Сжал шуйцею шею гадины крепко-накрепко, чтоб не брыкалась. И так трудно ему совладать с чудищем, что даже кровавым потом весь изошел. Но давит. А ножом режет шею, пытаясь отсечь голову змеиную. Брат же его посыпает рану черным порошком.
Насилу управились.
Потом отрезали змею-ногу аж по самый пах и, вынув из выплывшего из воздуха золотого ларца другую, уже человечью ногу, стали ее к Иванову телу прилаживать. Один шьет огненною же иглою, а второй присыпает порошком. Только не черным, а на сей раз алым, как кровь.
Сладили и с этим. И отошли, пропуская еще кого-то к его ложу.
Глянул поэт, а это сам святой мученик Христофор Псоглав явился. Склонил свою косматую голову над пришитой ногой, понюхал зачем-то, а потом принялся облизывать.
Знать, снимает порчу, смекнул Ваня. Песья глава – она для того первое средство.
Что странно, так это то, что за все это время не было проронено ни единого звука.
Хотел поэт поблагодарить святых (потому как в молодцах признал братьев-страстотерпцев Козьму и Дамиана) за спасение, ан не может. Словно онемел.
Попробовал стать на ноги. Получилось.
Отвесил всем троим поклон до земли. И как согнулся, то приметил, что левая нога-то у него… черная. Как же это?! Зачем от арапа ногу взяли?!
И снова не вышло слова молвить.
Тут откуда ни возьмись появился Прохор. Заметался над мучениками, хлопая крыльями. Братья-целители да Псоглав Христа носитель поглядели сначала на ворона, потом на Ивана. Этак по-особому. Улыбнулись печально и стали истаивать в воздухе. А птица бьется, бьется.
– Пор-pa! – разорвал навь скрипучий крик. – Пр-робудись!..
Поэт вскинулся на кровати.
Прохор скакал по столу, собирая крошки от вчерашнего ужина, а между делом поглядывал в сторону хозяина и покрикивал:
– Пор-ра! Пр-робудись! Цар-рство Божие пр-роспишь!
И в самом деле, пора. Сколько можно нежиться в постели? Хотя разве ж это «нежился»? Такие страсти-мордасти привиделись, что впору к бабке-вещунье за толкованием идти.
Впрочем, он и сам разгадать свой сон осилит. Насмотрелся за день то на фрески в храме, то на монахов. Вот и приснилось.
Откинув одеяло, Иван пошлепал бриться-умываться. Полюбовался своим отражением в зеркале. Хорош, нечего сказать. Морда опухшая, под глазами темные крути.
