Александр Меньшов - Бледное солнце Сиверии
Кое-кто из турора бросился ко мне. Я успел ещё раз выстрелить и схватился за мечи.
Воины были несколько неуклюжи. Справится с ними, не составило труда. И когда я покончил с нападавшими, то выяснилось, что сражаться больше не с кем.
Мы осмотрелись, а потом я подошёл к Холодку и схватил его за грудки:
— Тебе когда было сказано атаковать? — эмоции захлёстывали меня через край.
Я чувствовал себя предателем по отношению к Форку и его племени. Словно, это я напал на деревню и разграбил их храм.
— Но…
— Ещё раз проявишь подобное геройство, и я отрежу тебе уши.
Лицо Холодка снова стало каменным. Но смотреть глаза в глаза он не смог. Просто не осилил.
Хотя я и так понимал, что мой взгляд не всем приятен.
— Все целы? — сухо спросил я, отталкивая в сторону Холодка.
Ратники оглядели себя и по одному доложили, что целы.
Мы подошли к часовне, и Игорь первым открыл дверь.
В нос ударил неприятный запах человеческих испражнений. Когда глаза чуть привыкли к темени помещения, мы увидели несколько стонущих тел.
Ратники ошеломлёно смотрели то на людей, то друг на друга. Никто не решался сделать шаг навстречу людям, словно перед нами были прокажённые.
Я вытянул стрелу и зажёг её конец заклинанием. Помещение озарилось ярким жёлтым светом и нам наконец открылась вся картина…
— У каждого из них перерезано пяточное сухожилие на правой ноге, — говорил чуть позже Игорь. — Это, чтобы убежать не смогли.
Мы с ним стояли в стороне от тех семерых несчастных работников солеварни, которых заперли в часовне, словно свиней в хлеву. Добрыня вместе с Семеном стояли над изувеченным телом Лады, молоденькой жрице Света, принявшей обет и служащей здесь на Солёном озере. Её серое чистое платьице, расшитое символами Церкви, чуть развевалось на ветру, обнажая мертвенно белую кожу голеней. Глаза на лице были грубо выколоты, и почерневшая кровь засохла на некогда милом лице.
— Её убили, чтобы не смогла повредить своим «колдовством» гоблинам, — продолжал свой рассказ Игорь. — Наверняка это шаманы науськали Форка подобное сделать. Турора трусливы по отношению к тому, что связано с магией. И особенно боятся Церковь. Они всегда полагали служителей культа за сильных колдунов. А тут…
Я вдруг тоже подумал, что и сам, пожалуй, с недавнего времени не люблю магов, колдунов и тому подобных людишек. Мне хорошо запомнилось, что вытворял в Орешке Гудимир Бельский со своими врагами. Но гоблины убили Ладу, да ещё в часовне на Алтаре Света, не из-за страха.
— Это плевок в нашу веру, — возразил я, продолжая очищать меч от засохшей крови. — Мы им, а они нам.
Сказал это, а сам вдруг вспомнил разговор с Туром по поводу Дара Тенсеса и степени веры. Выходит, что у Лады её было не достаточно для воскрешения.
Даже вдруг смешно стало. Интересно, а Дар хоть существует, или это глупости.
Бернар бы сказал, что её Искра вполне может воскреснуть в новом теле. И многие в это верят, когда видят, что их родные и близкие не оживают.
Значит, — говорят они, — это тело было плохим. Особенно, это часто говорят, когда человек погибает насильственной смертью. И тогда ему (умершему) предоставят новое тело.
Начнёт всё с начала: младенец, ребёнок, подросток, юнец и вот глядишь — зрелый человек.
Непонятно только, что с памятью. Неужто из-за перерождения всё из неё стирается набело?
Да глупости это всё! То, что есть чистилище, я не сомневался. Но вот воскрешение! — это уж дудки. Дар Тенсеса — это враки. Никто не в состоянии победить смерть. Иначе все воины сломя голову толпами кидались бы в гущу битвы, тут же воскресали, снова гибли и так до скончания мира… А так страх самой смерти заставляет элементарно заботиться о своей безопасности.
О, Сарн, хорошо, что мои мысли не слышит никто из церковников, а то наложили бы анафему за этот бред!
Стой, а почему бред? Никто до сих пор не в состоянии мне объяснить всех этих около церковных дел.
Рассуждая об этом, я вдруг понял, что погибших на солеварне людей мне отчего-то не было жалко.
Это, кстати, заметил и Семён. Он тоже не особо расчувствовался.
Дело не в его чёрствости. Не будь погибшие людьми Молотовых, то всё могло быть иначе.
Ведь семейку Молотовых никто в Сиверии не любил. Всё из-за их делишек, и из-за того положения, которого они достигли. Говорили, что если бы не мор, то они бы так не поднялись. Но людям здесь приходится мириться с таким положением дел, ведь большая часть трудится у этих самых Молотовых.
Холодок стоял в стороне, подле четверых раненых гоблинов. Судя по его лицу, он страстно горел желанием снести им голову.
Работники солеварни, едва мы их освободили, благодарно бросились целовать наши руки.
Меня это вдруг сильно покоробило. Может ещё и поэтому я так неприязненно о них отзывался Игорю.
Изувеченные гоблинами люди наперебой рассказывали о жестокости «этих дикарей». Как те сдирали с ещё живых людей кожу. Как потом зажарили и съели двух солдат. В доказательство нам указали место пиршества, где мы обнаружили полуобглоданные кости и черепа людей.
Ратники поначалу возмутились. И я, своим демонстративным поведением, да ещё тем фактом, что не разрешил казнить прямо тут на месте раненых гоблинов, оказался у них в немилости. Но никто открыто не стал выступать, кроме неугомонного Холодка.
— Чего ты их защищаешь? — сердито спросил он. — Правильно, что мы их…
— Когда гадят у тебя дома, — перебил я парня, — то ты и не такое совершишь!
— Ты на чьей стороне?
— Я не люблю, когда одни делают подлость, и, когда их ловят за руку, призывают к не меньшей подлости, ссылаясь на «справедливую месть», и обращаясь к таким как… как я. Чувство такое будто в душу наплевали.
— Они же варвары! Дикари! — исходил пеной Холодок, кивая на гоблинов.
Сейчас он мне напоминал чем-то Чарушу из Сыскного Приказа. Никак не могу забыть ему того гибберлинга с Белого озера, да ещё нападение на меня в Приказе.
— Мы не меньшие дикари! — возразил я.
— По крайней мере, мы обладаем Даром Тенсеса — Искрой, что даёт…
— Искра есть у всех. Даже у зверей. А думать по иному — в корне неверно. Единственное, что отличает нас от гоблинов, так это вера в сам Дар.
— Я прошу лишь об одном: дай мне возможность снести голову этим турора.
— Это пленные. Сделаешь это сейчас с врагами, потом сотворишь с друзьями, а потом…
— Я прекрасно различаю врагов и друзей!
— Ты сейчас так думаешь. А потом всё изменится.
Я вспомнил про соляной бунт на Фороксе, о котором часто вспоминали в Торговом Ряду. По рассказам очевидцев, если бы Наместник того аллода — Иван Подвижник, был более разборчив в людях и сдержан в эмоциях, и не считал за врагов тех, кто думает иначе чем он, то никакого бунта на Фороксе бы не было. А там ведь тоже начиналось с малого: сначала боролись с врагом, а как его не стало, за оного сошли и бывшие друзья Наместника.
