Николай Ярославцев - Меч Шеола
И десятники отмалчиваются. Леший бы их взял всех.
Спохватился и даже рот ладонью прикрыть.
Бэры с лешими соседи близкие. Не успеешь слово вымолвить, а они тут как тут. И просить не надо. К тому же парень еще силищи своей не знает. Брякнет десницей вгорячах, как на стене было. И города, как не бывало. Напрасно старосту призвал! Без ума. Но парень молодец. Не дает себя в обиду. Силищей от него так и прет. И откуда бы ей взяться?
— Ты что говоришь, староста? Торопка так и взвился с лавки. Последний ум растерял по дороге? Привык к тому, что сырым и вареным тебе тащат. А парень вместо тебя город отстоял, да так, что и люди взволноваться не успели….
— Ты это на кого лаять вздумал? — вскинулся старик. От злости и глаза прочистились и взгляд прояснился.
Бэр, привлеченный громкими голосами, оторвался от сома и дышит старосте в спину, сердито ворча. Почувствовал неладное и ворон. Прошел с ленцой мимо блюд и тарелей. Будто и не по столу, по перепаханному огороду идет. Только червей не ловит. Остановился напротив старосты и уставился на него своими черными, бездонными глазами. И показалось Остромыслу, что тонет он в этих колдовских глазах, растворяется без остатка. А перед ним хоромина его, а в хоромине он сам на лавке домотканой дорожкой выстланной. Лежит, лицо желтое и синью отливает. На глазах по медной денежке. А во рту еще одна выглядывет. И пеленами белыми укрыт.
Вскрикнул жалобно, выдираясь из омута. А птица, злой вещун, уже на плече у парня сидит. И на него презрительно смотрит.
— Не я сказал, сам видел… — Хмуро вымолвил, без усмешки, парень.
— Смилуйся, Радогор! — Старик, забыв о своем чине, с лавки вскочил и в глаза парню заглядывает.
Все слова свои мерзкие сразу забыл. И имя вспомнил, которое и знать не хотел
— Не я предрек. Боги указал.
И не понятно, парень ли говорит или птица вещая.
Смур с Торопкой переглядываются, понят что-то стараются. Десятские всполошились и с лавки вскочили. Догадались, с кормильцем не ладное происходит. А что делать и куда бежать, никто не укажет.
— Через два дня на третий, ближе к ночи. — Услышал Остромысл холодный, пугающий своим равнодушием, голос и кулем рухнул на лавку. Из головы все мысли вон вылетели. Хоть бы одна где застряла. Притащил же его воевода, чтобы смерть свою увидеть близкую! Давно мешал ему, в дела мирные не пускал. А от своих гнал, сил не жалеючи. Жил, беды — горя не знал, даже зимней порой не хварывал, а эвон. Как все обернулось. Принесла же нелегкая этого дерзкого парня, волхва злого.
А тот стоит, нависнув над столом, а вран его на плече сидит, глазами буравит.
— Не я сказал, сам увидел. — Снова повторил Радогор.
Может, сослепу перепутал и за себя другого принял.
-Через два дня на третий, ближе к ночи…
Как мертвый выполз из — за стола старик. От страха ноги не держат. Десятские под руки подхватили и из трактира поволокли.
— Да, ты садись, Радогор. Не смотри на него, старого дурака. Одна только слава от него осталась, что Остромысл. — И Торопка с силой потянул его на лавку. — А ведь, прежде человек, как человек был. Город берег, богатство его множил… Чем ты его так перепугал. — не я сказал….
— Слышали уже…. Сам так увидел. — Хохотнул Смур. — не понятно только, что он сам увидел?
— Что хотел, то и увидел.
Говорит Радко сквозь зубы, через силу выдавливая каждое слово.
— Сам не знаю, как вышло. Ни сном, ни духом не знал, а вран помог.
— И что все — таки ждать ему через два дня на третий?
— Смерть за ним придет. — Неохотно, отворачивая глаза в сторону, ответил Радогор. — Не я ему сказал. Вран предрек.
Смур побагровел, кусок от неожиданности в горле застрял, и громко крякнул в кулак. А Торопка, уже зачерпнувший ковшом из бочонка мед, так и застыл с ковшом в руке.
— А не прост же ты, парень! Напрасно тебя задрал старик.
— Каждый видит, то что видит. А я ему смерти не желал. И вран смерть на крыльях не носит. Вещует и только.
— Ин ладно. — Смур легко смирился с его ответом. — На тризне пображничаем. Ты же мне скажи, Радогор, что дальше делать будешь? Скажу тебе без лукавства, а Торопка соврать не даст, хочу, чтобы ты в городе остался. Не простым воем, вторым воеводой сделаю. А нет, так в волхвы иди, хотя и молод ты пока и для того и для другого. Не все довольны будут Но это уже не твоя забота.
Воевода выпалил все на одном дыхании и повернулся за поддержкой к Торопке.
— А уж если про старосту, и про злую смерть слух пройдет… — Торопка расхохотался, и кивнул головой в сторону лодейщиков. — А покатится непременно. Это хоть в бобы не ворожи.
— Тогда и рты затыкать не придется. — Кивнул головой воевода и искоса посмотрел на Радогора. — Ты только, парень, с ответом не торопись. Поживи, погляди, подумай. А сейчас ешь, пей и отсыпайся. В городе дурного слова не услышишь.
А Торопка снова засмеялся.
— Кто и надумает затыкать, так и дня не проживет.
Смур, который уж было совсем за чарку взялся. Бросил на него хмурый взгляд.
— Прикуси язык, Торопка. Не то первому выдеру. Мне надо, чтобы верили ему, а не боялись. Воев моих многому учить надобно. А он может. Хотя сам в толк не возьму, откуда волхву воинское ремесло знать?
Глава 5
Уговорили таки, уломали.
Остался Радко в городе. Люди смотрели по началу на него, как на диковинку. Но уже к полудню на другой день словно забыли. И не такую диковину видали. Всем ветрам открыты живем. Бывало и вовсе невообразимое. А больше на Ягодку да на птицу вещую, которая с достоинством взирала на всех с плеча Радогора, таращились. Да и то, думал Радогор, слух по городу все же расползся. И все пытались угадать, а не обманулся ли староста, заглянув в вороньи глаза?
Воевода грешил в первую очередь на Торопку, но язык у того, вопреки обещанию, и на второй, и на третий день оставался на прежнем месте, в Торопкином рту, и чувствовал себя там уверенно. Лодейщиков же трогать было невместно. Чужедальные. Из других краев прибыли. Рот не закроешь. А поэтому и говорят смело, что думают. Разве, что, посадить в лодии, оттолкнуть от берега и плыви безвозвратно. И не появляйся больше в городе.
Впервые за многие дни, а может и не многие, но такие, что жизни равны, можно было ни куда не спешить, не бежать и не скрываться. Толокся целыми днями в городе или на пристани. Всматривался в лица, ища хотя бы отдаленное сходство с теми, кого уж больше нет и никогда не будет. Вслушивался в разговоры и уходил дальше. Беда миновала и о нем благополучно забыли. И только мальчишки порой шли поодаль, разглядывая не столько может быть его сколько его приятелей. А потом возвращался на постоялый двор, присаживался на край лавки сидел молча, слушая их неторопливые речи, пока не оставался один. А лодейщики редкий день прежние. Одни уходят, забив грузом свои суда до верху. Другие приходят… и речи иные, что ни вечер. А радко все что слышит, как воду мягкая тряпица, в себя впитывает. К ночи голова пухнет.
