Театр Духов: Весеннее Нашествие (СИ) - Ранжевский Алексей

— Господин Мариола, как помнится, назвал вас отменным художником, — сказала Парселия, глядя на Ричарда. — Это ведь и вправду так? — спросила она.

— Полагаю, — не скромничал юноша. — Но в чём проявляется эта «отменность?»

В способности правдоподобно передавать видимое, а может, в умении отобразить неуловимое присутствующее? О наличии в моих картинах последнего пусть судит зритель.

Парселия приподняла брови и повела янтарными глазами.

— Я без понятия, о чём вы толкуете, — призналась смотритель, — но теперь думаю, что вы не простой портретист.

— О нет! — засмеялся живописец. — Будучи отроком, я изображал соседские усадьбы, имения, сады! Всегда добавляя в них что-то своё. Хозяевам нравилось, и я благоденствовал в их похвалах. Тщеславно, увы. Однако сейчас я всё больше работаю над натюрмортами, выносящими на обозрение простолюдинскую бедность в укор дворянскому благополучию. — Ричард задумчиво глянул на женщину. — Это нужно, чтобы напомнить высокому обществу о насущной проблеме неравенства, требующей разрешения.

— Весьма благородная цель, — отозвалась Парселия, выражая улыбкой сомнение в искренности молодого живописца.

— Благородство! — вмешался дед Ричарда, презрительно фыркнув. — Своё благородство фамилия Фэстхорс ковала безжалостным молотом, а не заботой о бедняках. Какой нам с них толк?! — горячился старик, издеваясь над мягкими нравами внука. — Но живопись, право, дело достойное наших потомков. Особенно если касается сладеньких пышечек, одна из которых позирует у тебя на холсте в чём мать родила. — Барсонт хихикнул.

Ричард покраснел как малец и на время умолк, а Ласток с Парселией обменялись смеющимися взглядами и стали премило шептаться, смущая живописца всё больше.

— А я-то решил, что взять вас в дорогу будет разумно, — сказал Ричард своему деду, и двое спутников, ехавших справа, повернулись на его голос. — Может вам исповедаться, как вы таращитесь дома на нашу кухарку, обручённую с управляющим? Дерзайте, послушаем, что в ней вам близко.

— Скучно с тобой, — отмахнулся старик. — Всё в зубы мне лезешь.

С каждым новым лошадиным шагом игла на горизонте превращалась в обелиск, некогда служивший обычным верстовым столбом. На четырёхгранном белом граните, пораставшем разновидностями мха, до сих пор читались вёрсты к пунктам назначения, резанные в камне десятки лет назад. К Утонувшей Башне, ожидавшей по прямой, оставалось всего каких-то десять вёрст, приблизительно столько, сколько всадники уже преодолели от конюшен Заповедника. Однако помимо таблиц, немного выше, с каждой стороны иглообразного монумента на кандалах висел приговорённый к смерти человек, а точнее то, что от него осталось. Под костяшками ног висельника, обращённого черепной коробкой к подъезжавшим, вырезалась надпись: «дезертиръ». Грубыми, неряшливыми буквами, – свидетельством презрения.

— Учитывая то, что я выполнил ваш вызов, вам будет уместно исполнить и свою часть договора, — обратился живописец к деду, глядя на унылый череп беглеца, склонённый вдалеке.

— Верно, дорогой. Сейчас исполню, — ответил ему Барсонт, на седле которого, чуть сзади, висела опустевшая корзинка от яиц. — Только ты особо не гордись, что выполнил условие. Сам понимаешь – яйца были не куриные, большие, и я подбрасывал их близко от тебя.

Ричард закатил глаза, изображая безразличие.

— По крайней мере, вы попали. И смотрелись хорошо, — добавила Парселия, подбадривая дружески. — Как для новичка.

Живописец иронично закивал ей, — старался ради вашего внимания.

— Что же, я изведал многое, — собирался с мыслями старик. — Взять хотя бы этих дезертиров, — сказал он, указывая загорелой дланью на приближающийся столб. — Для вас-то эти черти – лишь скелеты, белёсые и ветхие. А мне они всё помнятся живыми.

— Что, серьёзно? — усомнился Ричард, насмехаясь. — Вы действительно настолько старый?

— Замолчи и слушай, зелень, — огрызнулся Барсонт. — Их сюда повесили не более, чем сорок лет назад!

Вы, молодняки, должно быть слышали историю об Игнемаре и его поджигателях. Призванный на воинскую службу крепостной, сбежавший из приграничной Дальней Крепости, никогда не расставался с украденной офицерской формой, будучи в бегах. Скитаясь и разбойничая, от хутора до хутора, слетевшая с катушек шайка частенько выдавала себя за государевых людей, ищущих тех самых беглецов, которые и представали перед крестьянами в лживых обличиях. Конечно, сей приём не нов, но ведь пахарь и пастух – народ простой, боязненный. Поэтому, когда Игнемар впивался всем в доверие, вынюхивая свежую добычу, было уже слишком поздно, чтобы воспрепятствовать гибельному буйству беглых хищников.

Дым горящих срубов подымался над выпотрошенными мужиками и обесчещенным бабьём. Местная глушь заливалась горечью стенаний! Не знаю, что они находили около крестьянских халуп, помимо скотных дворов и юных красных девок, но дома богатых и знатных Игнемар старался обходить, поначалу довольствуясь насущным.

А разбои продолжались. Лишь испивши чашу страданий до самого, что ни на есть, дна, перепуганная чернь собралась в кучу и потребовала тогдашнего графа высоких теней разуть глаза по шире относительно того, что творится в его графстве. И вскоре, достопочтенный господин навёл порядок, прибегнув к уловке.

Игнемар Обманчивый, как его прозвали, за период разбоя, обжорства и убийств, возжелал чего-то посущественнее сытого скитания, и жадность привела его к столбу; хитрецы из правительства подослали к злодеям своего человека, замаскированного под сбежавшего из долгового рабства подневольника. И он убедил шайку, что знает и покажет, где его помещик прячет сбережения, если те помогут пробиться во владения “изверга”. Мол, идти в одиночку – дело пропащее. Дурни повелись. Я, право, не знаю, как конкретно всё это случилось, но по завершению засады, Игнемара вывели в цепях. И уже через седмицу досудебного заточения, Игнемар Обманчивый и его поджигатели были приговорены к медленной смерти от обезвоживания на этом самом обелиске, к которому разбойники прикованы доселе.

Барсонт завершил краткий рассказ, позволив попутчикам насладиться клацаньем копыт и послевкусием будоражащих подробностей.

— Стало быть, вы свидетель их казни? — спросила Парселия, выезжая на альбиносовой лошади немного вперёд.

— Я смотрел, как беглецов тащат по бревенчатым лестницам к вершине монумента, задумчиво прохаживаясь среди многолюдной, разъярённой толпы, — припомнил старик. — Шум тогда стоял тут, как у моря. Из казни устроили целый спектакль. В тот день наша часть проезжала здесь мимо, возвращаясь в столицу с войны на песках…

Всадники разговаривали, обмениваясь в низине впечатлениями, производимыми скелетами, но прикованные ко столбу казнённые уже давно не могли слышать ни их голосов, ни звучного гула толпы, и ныне доносимого порывами ветра.

- - - - -

… Дверь экипажа захлопнулась и Милайя осталась наедине с собой, окружённая ценными загромождениями. Теснота окупалась наступившим уединением, позволявшим девице вздохнуть облегчённо; в салоне темновато, но здесь ей не нужно выдерживать взгляды дюжины всадников, а значит нет повода нервничать. Более того, теперь она далеко от помешанной матери, посмевшей поднять на дочь розгу, и вскоре отправится в путь. Чем дальше – тем лучше.

«Я призываю тебя…» — услышала Мила отца, провозглашавшего снаружи заклинание вызова лошади. «Приди и служи мне…» — доносился обрывок. — «Любит он удивлять и пугать дураков, — подумала девушка. — А меня любит меньше». Милайя распустила захваченный из дому веер и стала добывать себе воздух. Наконец колёса заскрипели и экипаж медленно сдвинулся с места. Холмы за окном начали меняться один за другим.

«Как это было нелепо! — зашептал девушке голос её собственной застенчивости. — Ты появилась из леса, словно какая-то жертва охотничьей травли. И что они думают? Смеются, должно быть… — Милайя опустила веер и вытерла слезу, почувствовала, что краснеет, как осеннее яблоко. — Неважно. Я навязалась не кому-нибудь, но родному отцу, а с ним и Ластоку, жениху. Один из них, мной восхищённый, даже доволен такому стечению непростых обстоятельств. Поскорее бы прибыть в Осиное Гнездо и обручиться с мальчишкой, — желала девица. — А там забыть заповедник…» — Девушку стало укачивать, изнеможение от пробежки в лесу накатилось на непривыкшее к испытаниям тело и Милайя задремала, убаюканная шумом повозок. Полусон оказался спокойным и кратковременным.