Николай Романецкий - Конь в малине
Я вдруг понял: передо мной был дервиш, один из тех, кто проповедует философию бродяжничества. Их много развелось в последние десять лет, и называют они себя словом, обозначающим нищенствующих мусульманских монахов.
А я откуда-то обо всем этом знал.
– Что с тобой, брат? – сказал дервиш. – Ты как будто себя потерял. Пойдем со мной, и ты обретешь и себя, и много-много друзей. Ведь в этой жизни у тебя друзей нет. Одни коллеги да приятели. Это потому, что все вы друг другу что-то должны. Либо деньги, либо ответную помощь. Купи-продай… А друг – тот, кто тебе ничего не должен и кому ты ничего не должен. Друзья помогают друг другу, не думая о долге, а потому что иначе не могут.
Конечно, в его словах было зерно истины. И немалое зерно. Иначе бы у подобного образа жизни не было столько приверженцев. И насчет купли-продажи он во многом был прав. Что жратва? Что шмотки? Теперь покупают-продают даже смерть детей…
Но если отбросить красивые слова, в основе его философии лежало одно – жизнь за чужой счет. Проехаться, если подвезут. Поесть, если покормят. Поработать, если в охотку и работодатель нравится. Трахнуть попутчицу, если не откажет. Но когда где-то чего-то нужно добиваться, прошибать лбом стену, бороться с людьми и обстоятельствами, он шарахнется как черт от ладана. Своего рода философия «лишнего человека»… Жизненная позиция хронического неудачника…
Я не стал ему всего этого говорить. Он несомненно был образован – чувствовалось по речи. Но он бы не понял. Потому что не захотел бы понять. Потому что понять не значит упростить. Потому что понять значит простить. Без «у»… А на это большинство людей не способны. Они делят всех на наших и не наших. На грешников и праведников. На правоверных и неверных. На своих и чужих. Они – большевики; свои для них червонное золото, а чужие – дерьмо на палочке. Чужих можно ненавидеть. Или презирать. Но никогда нельзя – прощать…
Я опомнился. Эка меня занесло! Не бывает в мире ничего однозначного. Но есть люди, которых прощать нельзя по определению. Я не большевик, но если мне стало известно, что рядом живет человек, способный отнять жизнь у младенца, чтобы продать его тело… Ей-богу, мне ближе шлюха, которая сделала аборт и плачет: «Ребенка жалко!». Потому что ей действительно жалко, а этот человек воспользовался ее жизненными обстоятельствами, чтобы…
Я снова опомнился.
Куда это меня сегодня заносит. Ведь все гораздо проще! Есть закон и есть люди, преступающие его! И есть, в конце концов, твой долг!
Правда, слово это в последнее время затерли до основания, превратили в эвфемизм, который для одних означает источник средств существования, для других – оправдание собственной лени и трусости, для третьих – дополнительную возможность вымочить соперника в сортире, но само слово в этом не виновато. Долг был, есть и будет, чтобы там ни утверждали разного рода проходимцы. Долг – как любовь, честь и совесть; он вечен…
Я доел жухнущую на глазах сосиску, подобрал хлебной корочкой остатки кетчупа и проглотил теплый компот, больше смахивающий на помои, чем на фруктовый напиток. По-видимому, повар считал, что для обитателей дна и такое сойдет…
– Что, брат, не удалось тебя убедить? – спросил дервиш все с той же улыбкой.
– Не удалось, брат, – ответил я. – Есть долги, которые должны быть отданы. И мне нет пути с тобой, пока я не отдам кое-кому кое-какой долг.
Он протянул ладонь:
– Я уважаю чужую убежденность, брат. Прощай!
– Прощай, брат! – Я пожал сухую прохладную пятерню. И вышел из забегаловки.
34
Передо мной снова был стол с компьютером.
На этот раз я поехал в другое ателье, на Богатырский проспект. По принципу «Пуганая ворона куста боится!» Я, правда, считаю иначе. Лучше вырыть семь могил противнику, чем одну себе…
Компьютер не сообщил ничего стоящего.
В Петербурге насчитывалась масса женщин с фамилией Нежданова. Но ни одной Инги Артемьевны среди них не оказалось. Лиц женского пола по имени Инга Артемьевна было тоже не счесть – имена-то в последние двадцать лет весьма популярны. Но среди них не было ни одной с фамилией Нежданова. Поначалу я удивился. Человек может жить и работать под чужим именем. Но имя это все равно где-то должно засветиться. Потом я вспомнил, что есть лишь одно-единственное место, где оно засветилось, – моя память. Но ей сейчас веры было меньше комариного носа. Моя любовь могла быть Ингой Артемьевной только для меня. И для своих сослуживцев в моем присутствии. А в другое время и в других местах она могла носить совсем другое имя.
Подобное, кстати, могло происходить и с Пал Ванычем Поливановым. Только что же я за птица, если передо мною разыгрывают такие спектакли? Ведь частному детективу проверить базу данных адресной службы – раз плюнуть! Но почему-то Арчи Гудвин и не подумал проверять. Да и сейчас я занялся этим делом только в силу чрезвычайных обстоятельств… А может, Арчи Гудвин и не должен был проверять; может, ему это недолжествование изначально в память заложили? А что же еще туда заложили? Ведь могли – что угодно! К примеру, отыскав убийцу и представив доказательства, Арчи должен застрелиться из личного стерлинга. Возможно такое? Вполне! Или еще что-либо подобное… Нет, парни, как ни крути, надо выходить на гипнотизера и трясти его как грушу. А для этого требуется раскрыться перед Ингой… Да-а, обложили бирюка флажками – куда ни сунься, везде охотник. Лежит себе на матрасике, кофеек из термоса попивает, а в стволе – жакан!..
Я все-таки запросил данные на Павла Ивановича Поливанова. Таковых числилось целых полтора десятка, но все они были моложе тридцати лет.
Тогда я расплатился за арендованное время и покинул ателье.
Волки не прыгают через флажки, но я-то человек, я-то могу и преодолеть свой страх.
35
К семи часам пачка закончилась, и пришлось открыть новую. Сигареты оказались сыроватыми, но не идти же за другими!..
Ингина «забава» стояла через шесть машин. Ближе было не припарковаться, да, собственно, и не стоило – я хорошо видел дверь Поливановского офиса. За три часа, что я тут прохлаждался, туда никто не вошел и оттуда никто не вышел. Будто и не работает контора… Зверски хотелось отлить. В конце концов я не выдержал. Переполненный мочевой пузырь порой становится пупом земли. И уже не важно, что тебя загребут менты за нарушение общественного порядка. Или узнают те, кто полагает, что ты умер. Или, бегая, упустишь ту, кого столько времени ждал. Переполненный мочевой пузырь – это вещь в себе, это для мужчины нечто вроде любимой женщины; бывают моменты, когда ни о чем больше думать не можешь.
Я и не стал. В смысле – думать. Я вытащил из сумки бороду и парик, приобретенные несколько часов назад в магазине театрального реквизита. Как мог изменил внешность. И дробной рысью рванул в ближайшую арку. В смысле – пошел, пританцовывая от нетерпения.
Слава богу, во дворе не оказалось прогуливающихся мамаш с чадами. Равно как и отдыхающих на скамеечке дамочек пенсионного возраста. Зато нашлась лесенка о четырех ступеньках, заканчивающаяся дверью в подвал. К этой двери я и пристроился.
Струя из переполненного мочевого пузыря сродни струе спермы. Ни ту, ни другую усилием воли не остановишь. Поэтому, когда сзади раздался визгливый голос: «Что вы делаете, молодой человек! Как вам не стыдно!» – я продолжил свое черное дело. И лишь испытав несказанное чувство наслаждения, застегнулся и явился на свет божий.
В двух шагах от лесенки стояла бабуля. Из тех самых дамочек пенсионного возраста, которым всегда и до всего есть дело. С такими лучше не связываться. Я буркнул: «Пардон!» – и проскользнул мимо, под арку. Мне повезло: обладательница визгливого голоса следом не побежала.
К счастью, Ингина «забава» оставалась на своем месте. Я вздохнул – еще раз повезло! – скользнул в свою машину, закурил и пропел:
– Все стало вокру-у-уг голубым и зеле-о-оным…
И тут же увидел мою любовь – она выходила из родного офиса. Оглянувшись по сторонам, села в машину. Я подождал, пока «забава» тронется, вставил ключ в замок зажигания и… замер.
Следом за Ингиной тронулась еще одна машина из стоящих впереди – зеленый «олдос» образца две тысячи девятнадцатого года. А еще секунд через двадцать от тротуара отвалил голубой «москвич». Похоже, за Ингой шел хвост, да не простой, а двойной. То есть за хвостом еще один хвост.
Я подождал чуть-чуть и покатил следом. На перекрестке они все проследовали прямо. А я свернул налево, на Малый проспект. Проехав два квартала, вновь припарковался, рядом с таксофонной будкой, в которой торчала необъятная дамочка в брючном костюме. Вылез из «забавы» и явился под дамочкины очи. То ли дамочка оказалась неболтливой, то ли не выдержала моего пристально взгляда, но через полминуты будка освободилась. Я снял трубку, набрал знакомый номер и прикрыл микрофон носовым платком.
– Слушаю!
