Виктория Шавина - Дорога в небо
Эрлих шумно выдохнул, опустил голову, так что волосы завесили лицо. Жест напомнил Келефа.
— Личные счёты? — спросил Хин, разглядывая чужую макушку.
Потомок эльфов тряхнул головой:
— Какая разница? — бросил он почти зло. Вышел, с размахом задвинув дверь.
Снаружи царила ночь, до того непроницаемая, словно кто-то завесил окно тёмной тканью. В настоящем стекле появилось бы отражение комнатки и двух людей, а бок гусеницы не отражал ничего — чёрный прямоугольник в стене, за ним изменчивая бездна человеческой души.
— Летни несдержанны, — сделал своё открытие Ичи-Ду.
Хин дважды коснулся стены в одной точке. Окно исчезло.
Весенней границы Одезри ждал с тревогой. Вошли два человека, молодые, холёные в мягких туфлях, шальварах и серых платьях с высоким воротником, разрезами от бёдер, запахом направо — совсем как у сопровождающего, только попроще. Ичи-Ду поднялся им навстречу. Все трое степенно раскланялись, едва не касаясь локтями колен, чинно потолковали. Обыскивать Хина самоуверенные весены сочли ненужным. В ответ на вежливую просьбу, уан обменял один из ножей на расписку и какой-то свиток, скреплённый ремешком с пряжкой в виде странного герба: три луны, вода, легкомысленный женский профиль и книга. Неизменно вежливые поклоны на прощание, пожелания благополучного пути. Ичи-Ду, совершенно успокоенный, сбросил туфли и устроился на постели, поджав под себя ноги.
Время шло, весены не возвращались. Чёрные глаза попутчика лукаво блеснули. «Расслабься, — безмолвно советовали они. — Мы давно тронулись».
Одезри не хотел спать внутри чужой машины, наедине с человеком, которому не мог доверить жизнь. Ичи-Ду тоже отчего-то не ложился. Вежливо справившись, не мешает ли Хину свет, и заверив, что, ежели таки мешает, то будет немедленно выключен, весен углубился в чтение всё той же мелкой книжицы с виверной. Уан от нечего делать сначала рассматривал блестящую лощёную зверюгу, потом вернул окно.
— Мы проезжаем красивейшие места, — не поднимая головы, пробормотал Ичи-Ду.
— Я что-нибудь увижу, если…
Весен, не дослушав, тихонько свистнул. Свет погас. В чернильной тьме Хин усмехнулся:
— А как быть тем, кто не умеет свистеть?
— Главное не действие, а намерение, — сообщил попутчик, прошуршав книгой.
В темноте чувства обострились: стал слышен стук сердца, звук своего и чужого дыханий. Хину даже казалось, он чувствует, как кровь бежит по венам.
— Увы, — негромко обронил весен. Словно капля упала в стоячую тёмную воду.
Одезри прижался щекой к прохладной стене. Ночное небо полыхало звёздами, знакомое, такое же как и дома.
— Две вещи наполняют душу мою всё новым удивлением и нарастающим благоговением, — наизусть прочёл Ичи-Ду, — звёздное небо над нами и нравственный закон внутри нас, — он добавил от себя: — Ведь это всё, что делает человека — человеком. Таков ответ на вечную загадку, такова наша суть.
— Две загадки, — подытожил Хин.
— Животные, птицы, — не слушая, словно опьянённый темнотой, продолжил весен, — они живут, не замечая красок закатного неба, нежной пастели облаков. А человек способен видеть красоту! Тогда скажи ему, кем он становится, когда перестаёт её замечать? Или когда трусливо бьёт в спину?
— Вы чтите разум превыше всего?
Ичи-Ду ответил после секунды замешательства:
— Да. Это самоконтроль, надёжность…
— Это гибель загадок.
По небу разлилось белёсое сияние — тончайшая шаль, наброшенная на звёзды, медленно стягивалась в серебряный месяц. Ниже, у самого края горизонта из грязно-рыжей дымки рождалась прибывающая Сайена.
Гусеница вилась по долине меж цепей холмов, покрытых лесом. Рыжая хвоя отблёскивала красным в лучах двух Лун. Клонило в сон, вместо деревьев снаружи грезились знакомые глаза, то страшные, то лукавые, то озарённые улыбкой, то таинственно мерцающие за синевой ресниц.
Когда гусеница останавливалась на станциях, Хин просыпался — Ичи-Ду откатывал дверь, чтобы выйти, и в комнатку золотистой полосой проливался свет из коридора. Одезри разминал затекшее тело, потом наблюдал из окна, как его попутчик беседует с незнакомыми весенами — с губ людей срывались облачка пара — или прогуливается по мощёной дорожке под светом зелёных — почему зелёных? — фонарей. Ичи-Ду откуда-то всегда знал, когда гусеница тронется. Возвращался, не торопясь, вздрагивая, ёжась и дыша на озябшие пальцы. «Боятся воды, — думал про себя Хин. — А ночи не боятся». Тёплая гусеница, полная спящих людей, казалась неожиданно уютной.
Очередная станция, шестая по счёту, ничем не отличалась от предыдущих, но Ичи-Ду неожиданно нарушил молчание:
— Мне пора, — шёпотом, словно боялся кого-то разбудить, сказал он.
— Это Гаэл? — удивился Хин. Выглянул наружу — ничего, кроме неизменных зелёных фонарей и темноты за ними.
Весен сделал согласный жест, поклонился, и правитель придержал язык: поклоном закончилась игра в добрых приятелей.
Гусеница усердно поднималась в горы. Словно калейдоскоп, полный живописных картин, в ярком лунном свете мимо проносились скалы, пенистые горные реки, извивающиеся, как звенья громадных змей, хвойные рощи и поляны лиловой травы, усеянные цветами, закрывшимися на ночь. На склонах холмов приютились крошечные деревушки, на скалистых уступах — хижины. А то мелькал вдали резной домик духа, облюбованный шариками света, или меланхоличное кривое дерево нависало над ревущим потоком.
Остановок больше не делали, гусеница сосредоточенно спешила к престольному городу Весны. Растрёпанная пьяная девица — новая попутчица — молчала и странно улыбалась. Хин, изумлённый, настороженный и, пожалуй, даже оскорблённый тем, что весены прислали женщину, лишь изредка поглядывал в её сторону. Девицу явно обременяли три надетых на неё халата и огромный яркий пояс, завязанный крупным бантом на спине. Она всё время почёсывала шею, кряхтела, а когда думала, что её никто не видит, двигала локтями, прижав худые кулачки к груди, словно изображала птицу. Время от времени же, то ли вспомнив о достоинстве, то ли в порыве великодушия, пыталась выглядеть непринуждённо.
«Невероятно убедительно, — скептически оценил Хин про себя. — Ты думаешь, так проще забраться в мои мысли?»
— Какой понятливый летень…
Она походила на мальчишку — нескладного подростка. Её хрипловатый голос и вульгарный тон принадлежали сорокалетней женщине, живущей на деньги любовников, и не вязались с юным личиком, пусть даже набеленным и оттого похожим на маску. Не вязались, наконец, с угловатыми движениями и худыми плечами, для которых даже шёлк халатов казался слишком тяжёлой ношей.
Хин ничего не сказал и отвернулся к окну. То, что он чувствовал, больше всего походило на брезгливость. Девица низко засмеялась, но вскоре умолкла.
Луны растаяли, небо на востоке[28] выцветало и бледнело, пока не сделалось грязно-серым. Трава, поредевшая, невысокая, склонилась под тяжестью росы. Туман, сгущаясь, стлался, всё ближе прижимаясь к земле, и казалось, что гусеница рассекает воды пенного озера. Перистые облака, протянувшиеся через всё небо, словно когти, налились расплавленным золотом. Солнце взошло, белая пелена, волнуясь, потекла вниз по откосам гор; прячась в тень, она льнула к поезду. Пряди тумана вытягивались и колебались, точно стебли водорослей или руки утопленников, обращались деревьями или огромными цветущими кустами. Налетал порыв ветра, возмущённый стремительным движением гусеницы, и, словно скульптор из податливой глины, лепил небывалое.
Вдали показалась дорога, какие-то тёмные пятна — должно быть, повозки — двигались по ней. Затем появились дома. Первые, робкие одиночки, мелькали и уносились назад, но их становилось всё больше и они росли ввысь.
Солнце слепило. Город, раскинувшийся на сколько хватало глаз, тонул в сизой дымке дали. Что Онни в сравнении с этим гигантом? Сердце забилось чаще, Хин ощутил холодок в животе.
Гусеница ползла всё тише. Одезри прижался к стене лбом, словно хотел выпрыгнуть наружу. Всем своим существом он жадно впитывал впечатления от широких, прекрасно вымощенных улиц, усаженных деревьями, от домов, двух, трёх и даже четырёхэтажных, с цветниками и садами, отягощёнными спелыми плодами. Остроконечные двускатные крыши блестели нарядной синей чешуёй сквозь густую листву, голубую и жёлтую.
Миновав рощу печальных широковетвистых деревьев с рыжей хвоей, гусеница забралась в короткий тоннель. Она так сильно сбросила скорость, что теперь Хин с лёгкостью мог бы обогнать её. Небо Маро сквозь разноцветный стеклянный купол вокзала смотрело приветливо, ласково и тепло. Гусеница осторожно проползла меж двух каменных берегов, тихонько вздохнула с чувством исполненного долга: «Чуф-чуф» — и остановилась.
