Наталия Некрасова - Повесть о последнем кранки
Речи Осеняющего.
Еретический Канон.
XXXII
Зима выдалась необычно снежной для Саллана, но теплой. В Ильвейне такая зима сулила бы урожайный год, но в Саллане неурожайных лет не бывало.
"Всегда ли будет так? Не утратим ли мы этого дара Фэгрэна, если поступим с его Заветами, как он с законами Богов?
Если вернусь — приму благость Осеняющего. Нет сил больше отвечать за все самому. Пусть будет кто-то еще. На богов хоть беды свои свалить можно, хоть надеяться на них. А на себя я уже надеяться не способен… Чушь какая…"
Снег глубокий. А день подернут легкой золотисто-розовой дымкой, солнечный свет мягкий, рассеянный… Благой день. Благой день для Похода за Ответом.
Он боялся. О нем врали, что он не боится ничего. А он боялся. Боялся не узнать. Если бы уметь не думать… Как просто тогда бы жилось!
Он ехал быстро, как мог. Прямой дорогой — к Оракулу. Он хотел — знать. Слишком многое было отдано.
"Зуалер жил лишь когда воевал… А я — когда так неожиданно, непредсказанно полюбил Зимарун. Почему я не думал тогда о том, что это недобрый знак? Что это как-то не так? Или любовь так застит глаза? Или это кранна Зимарун? Оракул, я ненавижу тебя. Я ненавижу себя за то, что сдался, что еду к тебе вымаливать ответ. Но я больше не могу. Я не могу начинать жить сначала. Во мне пусто. Мне нечем жить. Я все отдал. И я должен знать, прав я или нет."
Оставалось совсем немного. Он ехал уже много дней, и ни разу никто не потревожил его. Знаки Идущего останавливали даже самых ярых сторонников Фэграйнов. Правда, на обратном пути пообещали… много чего обещали. Но тогда уже будет все равно. Вот тогда он не побоится умереть. А сейчас — нельзя. Никак нельзя. Еще полдня пути — и Рашхарин. А там до Оракула…
— Остановись, Эмрэг ан-Эмрайну!
Всадник вздрогнул, словно его разбудили, плеснув в лицо ледяной водой. Остановил коня и медленно повернулся в седле.
— Что тебе надо, этелрину?
Анэрна издевательски усмехнулся.
— Ты сам знаешь, этел. Я долго шел за тобой.
— Я иду за ответом.
— Я чту Закон. Но ты — вне закона.
— И кто же меня вне закона объявил? Совет?
— Совет Фэграйнов.
— Не слышал о таком. Что о нем говорит Старый Свод? Или Заветы Фэгрэна?
Анэрна досадливо дернул плечом.
— Не прячься за словами.
— Я-то не прячусь. Я вообще больше делам верю, чем словам. Что тебе надо? Зачем ты встал на пути Идущего?
— Я тоже не стану прятаться, Эмрэг. Ты прекрасно знаешь, что мне нужна твоя жизнь. И ты дурак, если понадеялся, что тебя защитит Закон, от которого ты отрекся!
— Славный же у него защитничек! Ты ведь делаешь то же самое, Анэрна. Чем же ты отличаешься от меня? Может, это ты должен умереть, а?
Этелрину ничего не ответил, только костяшки сжимавших поводья пальцев побелели.
— Короче, ты хочешь убить меня. Я не стану говорить с тобой, Анэрна. Ты уже все решил. Что же, попытайся. Только по чести. Я — один. С тобой четверо. Если ты убьешь меня, что же, пусть. Если же я — пускай твои люди не препятствуют мне дойти до Оракула.
— Ты туда не дойдешь. Я прекрасно понимаю, зачем тебе Оракул. Ты сомневаешься, Эмрэг. Ты мучаешься. Так почему же я должен облегчать тебе страдания? Ты умрешь сейчас и здесь. Ты ничего не узнаешь! Нет, ты кое-что все же узнаешь. Когда ты умрешь, Четверо останутся без вождя. И мы разгромим вас. И Ильвейн не поможет вам, потому, что ты умрешь, и некому будет призвать ильветтар. И наместником Фэгрэна стану я, Хранитель Закона! Впрочем, будь спокоен. Ильвейн будет един — благодаря мне. И выживет — благодаря мне. Мы очень похожи, Эмрэг. Мы хотим — одного. Но в этом одном есть место только одному. Я убью тебя. Сейчас.
— Попробуй. Убеждать тебя ни в чем не стану, бесполезно. Ты хочешь меня убить? Попробуй. Только сам, без помощи твоих прихвостней. Хоть перед ними-то попытайся выглядеть честным. Что, боишься? Правильно боишься. Я всегда был сильнее тебя. Ну? Давай, попробуй! Чего тебе терять! Сразу и попадешь в свою вожделенную Имна-Шолль, если тебя туда, конечно, пустят. Боишься? Конечно, ведь Заветы-то нарушил… Ну, как? Себе соврать куда труднее, а, Анэрна?
Анэрна стиснул зубы, раздувая ноздри. Схватился за меч.
— Ну, давай! Вижу, не врут, когда называют тебя сыном не своего отца. Арнахиар от поединков не бегал. Дерись, ублюдок!
Кранки быстрым, почти неуловимым движением хлестнул Анэрну плетью по лицу. Тот отшатнулся. Конь кранки сбил грудью коня одного из спутников Анэрны, пытаясь прорваться к лесу.
— Стреляй! — закричал Анэрна, понимая, что кранки пытается увлечь его за собой. Он не спешил догонять соперника, несмотря на чудовищное оскорбление. Снег был глубок, конь не мог скакать быстро.
— Стреляй, — сквозь зубы повторил Анэрна.
Стрелять в коня — тяжкое нарушение закона чести. Но сейчас все законы были забыты. Стрела вошла коню в глаз. Кранки кубарем перекатился через голову упавшей лошади, поднялся. Почему-то на душе было удивительно легко и весело, как в те недолгие их с Зимарун дни, когда он мог сказать — я живу. Кранки повернулся лицом к преследователям. На его смуглом лице кривым ножом сверкнула злая смертоносная усмешка. Стоя по колено в снегу, он сорвал с себя одежду до пояса. На его плечах раскинули крылья родовые соколы Эмрайнов. Он глубоко вздохнул и хриплым голосом запел древнюю песню обреченных воинов инетани.
КИМ.
Он стоял по колено в снегу, срывая с себя рубаху — ту самую, которую вышивала ему на свадьбу Эмрэн. Он смеялся и хриплым голосом пел песню Обреченных. Почему-то я знал, что это — песнь Обреченных. А потом я стал вдруг видеть словно бы его глазами. На меня летел всадник. Он был черным на золотисто-розовом небе и я не видел его лица, только волосы развевались по ветру. Потом я снова раздвоился и увидел со стороны… Ничего я не увидел. Я проснулся от собственного крика. перепуганная Эмрэн трясла меня за плечо.
— Что с тобой? — тревожно заглядывала она мне в глаза.
— Он убит… — ответил я. Мне казалось, что это говорит кто-то другой.
— Кто? Кто? — непонимающе, тревожно спросила Эмрэн. Затем вдруг она отшатнулась, охнула, схватившись за горло, вцепилась в волосы руками и закричала. Она поняла.
Инетани не видят вещих снов…
Я никогда не видел Эмрэн такой. Я никогда не думал, что она может быть такой. Она не понимала ничего, словно безумная. Она рыдала и кричала, каталась по полу и билась в судорогах, словно сама умирала. Мне было жутко. Временами мне казалось, что это не моя жена, кто-то чужой. Страшно сказать, тогда я чувствовал даже отвращение к ней. И боялся, и любил, и — презирал…
