Абрахам Меррит - Металлическое чудовище
И тропы эти ограждены и закрыты фигурально и буквально – кустами и деревьями по нашему собственному выбору; это убежища привычного, постоянного, знакомого.
На этих унаследованных тропах, за этими привычными барьерами, человек чувствует себя уверенно, как животное на своей территории, – по крайней мере он так считает.
За пределами троп дикая местность, мир неведомого, и тропы человека – всего лишь кроличьи норы на опушке огромного леса.
Но для человека – это родной дом!
Поэтому сюда он устремляется после каких-нибудь откровений, после бури эмоций, напряженной борьбы – он старается уйти в убежище привычного; ему нужно такое окружение, которое не требует траты умственной энергии или инициативы, где не нужно напрягать силы в борьбе с неизвестным.
Прошу прощения за это отступление. Я написал это, вспомнив слова, которыми Дрейк наконец нарушил молчание.
Он подошел к плачущей девушке, и голос его прозвучал резко. Я вначале рассердился, но потом понял его цель.
– Вставайте, Руфь, – резко сказал он. – Он пришел в себя и придет снова. Оставьте его и позаботьтесь о еде. Я хочу есть.
Она недоверчиво, возмущенно взглянула на него.
– Голодны? – воскликнула она. – Вы можете думать о еде!
– Конечно… – оживленно ответил он. – Давайте поработаем, вместе у нас получится.
– Руфь, – мягко вмешался я, – нам нужно немного подумать и о себе, если мы хотим ему помочь. Вы должны поесть, а потом отдохнуть.
– Нечего оплакивать молоко, даже если они пролилось, – еще более оживленно заметил Дрейк. – Я понял это на фронте; мы вопили от радости при виде пищи, даже если парня, который ее принес, разорвало на клочки.
Руфь подняла с колен голову Вентнора, опустила ее на шелка, гневно вскочила, сжав кулаки, будто собиралась ударить Дрейка.
– Вы животное! – прошептала она. – А я думала… думала… О, как я вас ненавижу!
– Вот так-то лучше, – сказал Дик. – Ну, ударьте меня, если хотите. Чем больше рассердитесь, тем лучше себя почувствуете.
На мгновение мне показалось, что она его послушается; но тут гнев ее рассеялся.
– Спасибо… Дик, – спокойно сказала она.
И пока я сидел с Вентнором, они вдвоем приготовили еду из наших запасов, вскипятили чай на спиртовой лампе, набрав воды в журчащем ручейке. И я знал, что в этих банальностях Руфь нашла облегчение после невыносимого напряжение и сверхъестественного окружения, в котором мы так долго находились. К своему удивлению, я обнаружил, что проголодался, и с глубоким облегчением заметил, что Руфь тоже поела, хоть и немного.
Что-то в ней по-прежнему было неуловимое и тревожное. Может, просто эффект необычного освещения, думал я; и сразу понял, что это не так; украдкой поглядывая на Руфь, я видел в ее лице тень все того же нечеловеческого спокойствия, неземного отчуждения, которое, как я считаю, больше всего вывело из себя Вентнора и заставило его напасть на диск.
Я видел, как Руфь сражается с этим неизвестным, отгоняет его. Побледнев, она подняла голову и взглянула на меня. И в глазах ее я прочел ужас – и стыд.
– Руфь, – сказал я, – нет необходимости напоминать вам, что мы в трудном положении. Любой факт, любой обрывок знаний для нас необычайно важен, он может определить наши действия.
– Я хочу повторить вопрос вашего брата: что с вами сделала Норала? И что случилось с вами, когда вы подплыли к диску?
Вспышка интереса в глазах Дрейка сменилась удивлением: Руфь отшатнулась от моих вопросов.
– Ничего… – прошептала она, потом вызывающе: – ничего. Не понимаю, о чем вы говорите.
– Руфь! – теперь я говорил резко. – Вы знаете. Вы должны нам сказать – ради него. – И я указал на Вентнора.
Она перевела дыхание.
– Вы правы… конечно, – неуверенно ответила она. – Только я… мне казалось, я с этим справлюсь. Но вы должны знать: я помечена.
Я перехватил быстрый взгляд Дрейка; в нем то же опасение за ее душевное здоровье.
– Да, – сказала она спокойнее. – Что-то новое и чуждое в самом сердце, в сознании, в душе. Оно пришло ко мне от Норалы, когда мы летели на кубе, и он… он поставил на мне свою печать… когда я была… – она покраснела, – в его объятиях.
Мы смотрели на нее, а она недоверчиво продолжала:
– Что-то заставляло меня забыть вас двоих… и Мартина… и весь знакомый мне мир. Оторвать меня от вас… от всех… перенести в какое-то неведомое спокойствие, в упорядоченный экстаз вечной тишины. И я так хотела подчиниться этому зову, помоги мне Господь!
– Я почувствовала это впервые, – продолжала она, – когда Норала положила руку мне на плечо. Это ощущение плыло со мной, окутывало меня, как… как вуаль, с головы до ног. Это спокойствие и мир, и в нем глубочайшее счастье, счастье бесконечной и абсолютной свободы.
– Мне казалось, что я на пороге неведомых экстазов… а вся моя прошлая жизнь – только сон: и вы все, и даже Мартин – сновидения во сне. Вы не были… реальны… и вы… не имели никакого значения.
– Гипноз, – сказал Дрейк, когда она смолкла.
– Нет, – она покачала головой. – Нет, это нечто большее. Это ощущение – ощущение чуда – все усиливалось. Я вся была полна им. Ничего не помню о нашем полете, ничего не видела… и только однажды сквозь окутавший меня туман донеслось предупреждение, что Мартин в опасности, и я прорвалась сквозь эту завесу и увидела, как он схватил Норалу, а в глазах ее смерть.
– Я спасла его… и снова забыла. А потом, увидев прекрасное пламенное Существо… я не испытала ни страха, ни ужаса… только сильнейшее… радостное… предчувствие, как будто… как будто… – Она смолкла, опустила голову и, так и оставив предложение незаконченным, прошептала: – И когда… оно… подняло меня, было такое чувство, будто я наконец вырвалась из черного океана отчаяния и увидела солнце рая.
– Руфь! – воскликнул Дрейк; в голосе его слышалась боль; Руфь сморщилась.
– Подождите, – сказала она, поднимая маленькую дрожащую руку. – Вы сами спросили… и теперь должны выслушать.
Она молчала; а когда снова заговорила, в голосе ее звучал странный низкий ритм, глаза ее сверкали.
– Я была свободна… свободна от всех человеческих пут: страха и печали, любви и ненависти; свободна даже от надежды: к чему надежда, если все, чего я хочу, принадлежит мне? Я была частицей вечности и в то же время полностью сознавала, что я – это я.
– Как будто я превратилась в отражение сияющей звезды на поверхности тихого лесного пруда; стала легким ветерком, овевающим горные вершины; туманом, окутывающим спокойную долину; сверкающим лучом зари высоко в небе.
– И музыка – странная, удивительная, ужасная – но мне она не казалась ужасной, я сама была ее частью. Мощные аккорды, великие темы, подобные звездным роям, гармония – голос закона вечности, преобразованного в звуки. И все это… бесстрастно… но… восхитительно.
