Наталья Шнейдер - Двум смертям не бывать
— Мало. — Сказал Рамон. — Это в комнату, и потом еще неси, сразу туда же. И проследи, чтобы ко мне никого не пускали.
Он шагнул было к лестнице, снова обернулся к Эдгару:
— Бертовин, кажется, вернулся… И Хлодий… Поболтай с ними, они хорошие. И там… — он сделал неопределенный жест куда-то в сторону — книги есть… много.
— Мне уже показали.
— Вот и славно.
— Рамон, — осторожно окликнул Эдгар, когда брат уже закрывал дверь. — Мне казалось, что радоваться тому, что ты жив — не стыдно.
— Не стыдно. — Кивнул тот. — Радоваться тому, что ты жив. Не только не стыдно, но… как бы это сказать… правильно, что ли. И чтить погибших рядом с тобой. Но не плясать на костях.
Хлопнула дверь.
Эдгар вздохнул. Выбрал из книг жизнеописание какого-то полководца, и пошел в сад. Похоже, близился вечер, но пока было тепло и солнечно.
Он заметил, что стемнело, только когда окончательно перестал различать буквы. Закрыл книгу, встал с травы.
— Ты станешь гниющим трупом. Почему ты греха не боишься? — Раздалось откуда-то сверху.
Эдгар подпрыгнул, поднял глаза.
В раскрытом окне сидел Рамон, свесив ноги на улицу и декламировал, дирижируя зажатой в кулаке бутылкой:
— Ты станешь гниющим трупом. Почему ты за славой стремишься?
Эдгар знал эту мистерию — ее частенько ставили по церковным праздникам.
— Ты станешь гниющим трупом — почему ты раздут от гордыни?
Рамон отхлебнул прямо из горла, выругался.
— Жизнерадостно, ничего не скажешь.
Бутылка задребезжала по полу. Рамон отклонился куда-то в темноту комнаты, снова выпрямился.
— Кончилось. Ну и бес с ним. И вообще, лучше вот так…
Он встал во весь рост в оконном проеме. Эдгар рванулся было ловить, если что, сообразил, что едва ли поймает и замер, не зная, что делать.
— Я хотел бы умереть не в своей квартире
А с бутылкою вина где-нибудь в трактире
Ангелочки надо мной забренчат на лире:
Славно этот человек пожил в бренном мире
Рамон пошатнулся, присвистнул
— Ууу, пожалуй и вправду, хватит. Ладно, пошло оно все…
Он тяжело спрыгнул обратно в комнату, и стало тихо. Эдгар вздохнул, и пошел к себе.
Здравствуй.
Знаешь, я все таки решился: еду. Будешь смеяться: столько времени ушло на то, чтобы выбрать "да" или "нет". Мне не смешно. Стоило дожить до двадцати с лишним, чтобы вдруг осознать, что всю жизнь меня учили быть вежливым и добронравным, уметь подчиняться, неважно, господину или родителям. Но не делать выбор, и отвечать за его последствия. Где таким вещам учатся люди подобные тебе — бог знает.
Выбор и в самом деле был неочевиден. С одной стороны — помню, как однажды оказавшись на турнире, сопровождая господина, я мечтал, что когда-то и сам выеду на ристалище, и девушки будут хлопать в ладоши и бросать со своих мест рукава. С другой — я ведь так и не прошел посвящения, а, значит, буду сражаться не с рыцарями, а с такими же как я — и все знают, что чести в этом меньше. С одной стороны, нужно хоть раз в жизни понять, чего ты стоишь. С другой — турнир не скоро, к тому времени нам стукнет двадцать один, а ристалище — это не прогулка с девой при луне. И раз за разом находилось вот это "с другой стороны". Все это время я чувствовал себя как тот осел между двух совершенно одинаковых морковок. Пока, наконец, не понял, что хоть что-то, хоть раз в жизни должен решить сам. Почувствовать, что я мужчина, а не выросший маменькин сынок. Я знаю, что мать запретит ехать — и, признаться, перспектива противостояния с ней пугает едва ли не больше, чем далеко не призрачная возможность не вернуться с турнира. Но я устал подчиняться.
Не знаю, как ей сказать. Потому что прекрасно представляю, что будет: сперва запрет, потом крик, потом когда это не поможет — упреки и слезы — мол, она волнуется, а я совершенно о ней не думаю, потом ей станет дурно и все вокруг засуетятся. Приедет лекарь, пустит кровь. Она сляжет, вокруг нее захлопочут невестки, а я буду злодеем, который довел родную мать до такого состояния. И я и впрямь начну ощущать себя последним мерзавцем и сдамся… или в этот раз нет? Не уверен, что выдержу — раньше не получалось.
Пожелай мне удачи, брат.
Рихмер.
Глава 8
Даже если Рамон и страдал поутру от похмелья, со стороны это было незаметно. Когда Эдгар, накануне засидевшийся за полночь, продрал глаза и постучался в комнату брата, тот уже сидел над какими-то бумагами.
— Как ты? — осторожно поинтересовался Эдгар.
— Жив, как видишь. — Рамон провел пальцами по виску, поднял голову: — Ты завтракал? Я тоже нет, пойдем.
Уже успевший привыкнуть к тому, что хозяину дома подают то же что и всем остальным, Эдгар удивился, когда слуга поставил перед братом глубокую тарелку с почти непрозрачным варевом, исходящим горячим паром и густо пахнущим чесноком. Заметил он и то, как Рамон улыбнулся, смущенно и немного виновато.
— Что это? — спросил Эдгар, едва слуга вышел принести вино. Наверное, не стоило так осторожничать, едва ли тот понимал, что говорят господа, но молодой человек, никогда не имевший прислуги так и не научился относиться к ней, словно к живой мебели.
— Местное варево — Рамон снова усмехнулся. — Хвосты, ноги, хрящи ставятся вариться к вечеру и к утру превращаются вот в это. — Он поднял ложку с густой жидкостью.
— Незаменимая штука с перепоя. Но не помню, чтобы вчера просил это приготовить. Я что, сильно буянил напившись?
— Нет, кажется.
— Хорошо. А то было испугался, что впервые в жизни налакался до беспамятства и что-то выкинул. Иначе с чего бы?
— А ты не думаешь, что слуги могли просто посчитать пустые бутылки и сделать выводы?
— Да, пожалуй. — Он принялся было за еду, потом поднял голову, пристально посмотрел на Эдгара:
— И перестань меня разглядывать. Я жив, спокоен, и не собираюсь уходить в запой или устраивать дебош.
Эдгар, смутившись, принялся за рыбу.
— Вечером отметимся на балу, потанцуем. — Продолжал Рамон.
— Я не танцую.
— Куда денешься. Потом я тебя много с кем познакомлю, пригодится. И исчезну, как только позволят приличия.
— А я?
— Ну и ты, если хочешь. И если получится. Я-то здесь никому низачем не сдался, а вот ты теперь важная птица.
— Да какое там…
— Увидишь. — Пообещал Рамон. — Кстати, поедим, отдай слуге одежду, пусть приготовит.
— Да там нечего готовить.
— Постой. — Рамон отложил в сторону ложку. — Хочешь сказать, что все, что на тебе — и больше ничего?
— Нет, но… там то же самое, что и на мне. И… — Эдгар обнаружил, что краснеет. Он никогда не стыдился собственной бедности и уж тем более никогда не завидовал брату, разбрасывавшему серебро, по мнению самого Эдгара направо и налево. Но…
