Ника Ракитина - ГОНИТВА
По заснеженным переулкам, прилегающим к Свентоянскому собору и университету, неслись подгоняемые холодом студенты и гимназисты. Впрочем, этих можно было встретить в городе где угодно.
Вдоль Немецкой улицы прогуливались евреи в лисьих и собольих шапках и еврейки в платках-шпрейтухах. Эти из тех, что побогаче. В еврейском квартале лавчонки стоят чуть ли не одна на другой, а торговки, припомнил Айзенвальд, закутавшись в кожухи, восседают прямо на улице перед дверями, на прикрытых глиняных горшках, наполненных тлеющими углями. Впрочем, в лавчонках их, тесных и мрачных, можно сыскать все, что угодно душе. Проехав по кварталу и мимо барочной колокольни фарного костела, санки свернули на улицу Моргитес так резко, что едва не вывернули седоков в сугроб.
– Эге-гей!! – заголосил кучер, раскручивая кнут над головой.
Сани так и подпрыгивали на ледяных горбылях; мимо проносились заваленные снегом глинобитные лачуги. Еще один резкий поворот – и открылась площадь перед стеной бесконечного кладбища. Островерхие крыши каплиц, двухсотлетние липы и яворы, памятники, превращенные в сугробы, снежная окантовка позеленевшей каменной ограды. Надрывное краканье галок и серых ворон. Кальварий. Самый большой в Лейтавской столице город мертвых. И совсем рядом деревенского вида дом со службами. Топчутся прикрытые попонами кони у коновязи, выпускают пар из ноздрей, стоят легкие возки и санки с медвежьими полостями.
Занецкий соскочил еще прежде, чем остановились.
– Лучшая корчма в Вильне! Милости прошу.
Айзенвальд ухмыльнулся. А то не лучшая. Сколько доносов от конкурентов пришло на высочайшее имя. Генерал-губернатор доносы рассматривал, а ходу им не давал. Во-первых, у пана Борщевского, владельца корчмы, отменная кухня. А во-вторых, удобное место для агентов-"барсуков", чтобы подслушивать городские сплетни, не отраженные в реляциях.
– Выпейте с нами стаканчик, – обратился Генрих к кучеру.
– Што вы, пане, как можно, – смутился тот.
– Хорошо, вот тебе, – Генрих подал кучеру золотовку. – Вернешься через три часа.
Внутри корчмы было тепло и немноголюдно. И прежде всего задевали взгляд домотканые скатерти, покрывающие столы: варварски яркое, невозможное в природе буйство красок. На фоне мрачных стен цвета оглушали.
– Неглюбка[29], – пояснил Тумаш. – Красиво, правда?
Генрих покусал губы и неожиданно признал: да, красиво.
Такая же варварская красота была и в низких сводах, подпертых квадратными балками; и в старинном очаге с вертелом, на пламени которого можно было целиком изжарить дика[30]; и в необхватных сосновых бревнах стен, украшенных охотничьими трофеями: шкурой буро-седого медведя и невероятно огромной рыси. Генерал даже глазами хлопнул от неожиданности: пятнистая шкура занавесила чуть ли не весь торец, а голова с кисточками на ушах, оскаленной пастью и золотыми камешками вместо глаз годилась скорее для тигра.
– Лемпарт, болотная рысь, – тут же отозвался добровольный гид. – Считалось, что всех повыбили еще две сотни лет назад.
– Брешут! – к гостям катком катился колобок в вышитом жупане, достающем до голенищ навощенных сапог. На пивном брюшке жупан расходился, показывая снежной белизны сорочку, перепоясанную вышитым широким поясом с золотыми кистями. Темя у колобка было лысым, как колено, зато седые усы свисали до груди. – Сам подстрелил. Добрый день в хату, панове!
– Здравствуй, Котя.
Заметив, что брыли хозяина наливаются свекольным багрянцем, Тумаш проглотил смешок и велеречиво поправился:
– Пан Константы Борщевский, корчмарь. Пан Генрих, фольклорист, писатель.
Колобок, невесть как сложившись в пузе, отвесил поклон:
– Про ваших братьев Граммаус наслышаны.
– Я здесь их молитвами. Тоже небывальщину собираю, – доверительно поведал генерал.
– Так я тоже! Что ж вы, проходите, будьте ласковы, – опомнился Котя. – Гость в дом – Бог в дом.
Он отвел их к крытому яркой скатертью столу, подвинул простую некрашеную скамейку. Усадил и рысью понесся к пивному бочонку у стойки, блестящему медным краником.
– Пан Борщевский сильно басенки уважает! – шепнул Тумаш Айзенвальду на ухо. – И много уже собрал. Для того и корчму держит, хоть и пан. А наезжий люд языком метелить горазд. Котя труд мечтает издать, фундаментальный. "Лейтава в таинственных историях".
– Ох ты трепло, язык шире веника! – расслышал хозяин. Подошел, неся на подносе горку калачей, соленые свиные уши в глубокой миске, кувшин с пивом, три кружки и деревянные круги под них.
– Горячее какое подать?
– М-м, – Тумаш облизнулся. – Я свойского обещал. Дай-ка нам колдуны[31], мочанку[32]. Лосиные губы в уксусе. Вепрятину с клюквой. И "трис-дивинирис".
Это была знаменитая лейтавская водка, настоянная на 27 травах. Такая знаменитая, что не каждому удавалось попробовать.
– Ага, – кивнул корчмарь. – Распоряжусь и прибегу.
– И тут это подадут? – удивленно прошептал Айзенвальд, толкая замечтавшегося студента коленом. Занецкий проглотил слюну:
– А, да. Только, как бы это…
– Не всегда по карману?
– Но Котя мне домашней колбаски заворачивает. И пиво славное, от бернардинов.
– А вот и я!! – радостно объявил пан Борщевский. – Гуляем, значит?
Разлил пиво по кружкам, шумно сдул со своей пену. Айзенвальд попробовал: янтарный напиток был и впрямь хорош.
– Можно мне пана спросить, пан не обидится? Возле кладбища жить не страшно?
Котя засмеялся, тряся пузом:
– Чего обижаться? Все спрашивают. А я так скажу: это живых надо бояться. А навьи – так они всего три раза на год озоруют, – он стал загибать похожие на сардельки пальцы, – на Страстной Четверг – Навью Пасху[33]; на Задушный день да на Пилиповку[34].
– А в Дяды? – жуя, вмешался Тумаш.
– Сказал тоже: Дяды! – корчмарь повертел шеей в тесном воротнике. – От Дядов одна польза. Да и на навьев укорот есть. Вокруг дома золы али маку насыпать, так всю ночь станут топтаться и считать по зернышку. А как петух пропоет – сгинут. Средство верное, – он грохнул кружкой о подставку. – Вот привелось мне как-то ночью по нужде выйти. В канун Радуницы. Луна на убыль пошла, но все равно светло, как днем. Тепло, соловейка в черемухе заливается. И как толкнуло меня на Кальварий пойти. Там как раз калиточка есть. Подумал еще, что петли надо смазать. А то визжат, точно поросенок.
Он промочил горло, неспешно отер губы.
– Гляжу, на могилке дедок сидит. Чистенький такой дедок, в свитке, в лаптях. Перед ним платочек постелен, на платочке хлебушек, стакан с первачом и яичек крашенных пара. Только вздумал ему здоровьичка пожелать, а дедка яичком как о памятник хряпнет! Глянь: а это могилка бабки моей! Я на него кричу, а он хмыкнул да туманом развеялся. Не иначе, теткин муж-покойник приходил. Ох, они с тещей лаялись…
