Олег Верещагин - Garaf
Хлеб оказался свежий, но непривычный, тяжёлый какой–то (тот чёрствый кусок, съеденный утром, Пашка по вкусу не мог вспомнить, чтобы сравнить). То ли непропечённый, то ли тут такой всегда едят (вернее было второе, остальные ели и никакого недовольства не выказывали). А вот сыр был очень хорош, похож на брынзу, которую Пашка обожал. Жаль, что кусок был всего–то в треть ладони. Да ещё Пашкиной, не мужской.
Он свалился на солому, как подкошенный, дожевал то, что ему досталось, лёжа, даже запивать не стал. И понял, что его знобит. Оставалось надеяться, что это просто тряска после холода — и это пройдёт. Пашка постарался себе подгрести побольше соломы и по возможности зарыться в неё. Аппетит–то никуда не пропал, успокаивал он себя, а у меня при температуре первым делом отрубает желание есть. Обойдётся. Должно обойтись…
Ох, как навалилась на мальчишку — от головы до кончиков пальцев ног! — давящая усталость! Растёртые в кровь запястья, запухшие рубцы на спине, пораненные, сбитые и начавшие отогреваться ноги — всё заныло, но это нытьё только усиливало желание спать и спать.
Пашка закрыл глаза и сразу поплыл в сон — без сновидений, глухой, чёрный и беззвучный…
* * *Проснулся Пашка от собственного плача — тихого и безутешного.
Глубокий сон усталости — сон без сновидений — в какой–то момент сменился кошмаром. Пашке снилось, что он бежал, но его поймали и сажают на кол. Даже крикнуть не получалось, и мальчишку разбудил свой плач.
Но всё–таки действительность — душноватая и в то же время довольно холодная — оказалась в тысячу раз лучше сна. Озноба у мальчишки больше не было; он перевёл дыхание и провёл рукой по мокрому от слёз лицу, облегчённо привыкая к мысли, что ужас ему только снился. Нет ничего хуже рабства, подумал он и поёжился. Оказывается, есть вещи, по сравнению с которыми рабство может быть хуже только на словах…
Но… странно. Почти тут же что–то в Пашке взбунтовалось при этой мысли. Взбунтовалось не как днём, судорожными толчками, смешанными со страхом — а непримиримо и яростно. Он не облекал своей ненависти к схватившим его оркам и их неведомому хозяину не то что в слова — даже в мысли. Не искал объяснений и оправданий. Но для себя чётко решил: бежать при первой реальной возможности. И — если будет хоть малейший шанс! — помочь бежать остальным. Почему?! А нипочему, а похрен — просто потому, что он так хочет, а не так — не хочет! Эх!!! Не поговорить ни с кем, а без знания мира, в который он попал — бежать сложно… Пашка скомкал солому и пристукнул кулаком по её подушке. Не будет он рабом, не хочет и не будет, и всё тут!!!
Но привторяться — будет. Пока будет. На кол не хочется, да и по морде получать — не велико удовольствие…
Самое мерзкое — эти волки. Вспомнились глаза, и сейчас, ночью, когда чувства обострены — мальчишка отчётливо понял: это никакие не волки, а существа умнее, намного умнее своих наездников–орков. Как кони у Братьев Ели в книгах Муркока про Корума Лло Эрайнта. Вопрос в том, умнее ли они людей?
Хм… Но сейчас волков и их наездников в деревне нет. А местные не горят желанием пачкаться работорговлей. Пашка перевалился на бок, встал на четвереньки и подобрался между спящими к щелястой стене. Сложена она была умело, крепко, хоть и с дырами и без цемента — без шума не расшатаешь. Деревня спала, но у ворот горел костёр и возле него виднелись тени. Лошадей не видно нигде… Местные караулят, что ли?
Пашка вздрогнул — его взяли за плечо — и отшатнулся, готовясь защищаться. Но в отблесках через щель сверкнули глаза Туннаса.
— Я хочу бежать, — прошептал Пашка. — Понимаешь? Бежать, — он показал пальцами. Туннас кивнул и тряхнул Пашку за плечи — одобрительно. Потом и выставил шесть пальцев — руку и ещё один — показал на себя, выставил ещё один, показал на Пашку — выставил восьмой. — Восемь человек хотят бежать? — прошептал Пашка. — Восемь, да? Со мной и с тобой?
— Tolodh[24], — кивнул Туннас. Сложно было не понять, о чём говорит мальчишка. Туннас пошевелил руками, показал два пальца кольцом. Кивнул на Пашку.
— Без вопросов, — кивнул мальчишка и сглотнул от волнения. — Я помогу, — он несколько раз кивнул, помедлил и, протянув руку, пожал ладонь юноши. Туннас несколько недоумённо посмотрел на Пашку, потом улыбнулся и крепко, резко перехватил его правую руку — под локтем — своей. Пожал. — А, вот как у вас, — тоже улыбнулся Пашка. — А я вообще–то левша…
* * *Утро было солнечным и холодным, но безветренным. Грязь от вчерашнего дождя схватило морозом. Иней сверкал, как рассыпанное и развешанное серебро, но от этой красоты становилось не по себе. Тем более, что притащившие хлеб и большой котёл с какой–то похлёбкой (следом вошёл один из молодых конвоиров — с мисками) двое мальчишек явно поясняли людям в хлеву, что снаружи холодно. Правда, сами они были босиком… хотя им–то из дома никуда не шлёпать.
Рабы особо никуда не торопились — поднимались, явно ругались, потягивались, переговаривались… Пашке хотелось почистить зубы. Ужасно хотелось. Даже больше, чем есть.
В котле оказалось что–то жидко–мучное и вроде бы с грибами. Хлебать это пришлось через края плошек… и кстати, похлёбка оказалась вкусной. Реально вкусной, а не просто с голоду. Рыжий конвоир зевал во всю пасть и сонно посматривал вокруг. «А вот скрутить его сейчас, — вдруг подумал Пашка, жуя хлеб. — Их тут всего трое… а местные — неужели будут за них воевать? Орки рядом, но не здесь же…»
Нет. Его собраться по несчастью в основном не выглядели трусами. И, если они не пользуются таким явным шансом — значит, есть причина. Видимо, местные не любят работорговлю в принципе, но всё равно враги южанам. Хотя странно как–то. Туннас говорит, что это Рудаур — его земля. Но он внешне не похож на деревенских совсем. Путаница какая–то… Хотя (Пашка вздохнул) — что он тут вообще пока понимает? Ни фига.
— Люблю я русскую еду, — пробормотал он, — но ем обычно, что найду.[25]
Пока ели — подошли двое других конвоиров. С ними шёл вчерашний старик, все трое держали в руках кружки с чем–то дымящимся; ещё одну молодой конвоир принёс своему ровеснику. По хлеву поплыл аромат корицы и яблок. Кто–то громко сказал что–то вопросительным тоном, вокруг засмеялись, и даже конвоиры поддержали, а седой так просто захохотал, разевая пасть — с удивительно крепкими целыми зубами.
Говорят они на разных языках, отмечал Пашка. Эти, рыжие — на языке, немного похожем на английский и немецкий. А почти все ра… пленные — на совсем непонятном. Но языки друг друга они понимают. Карту бы вспомнить, ведь была карта… Пашка тщетно мучил себя — и, как часто бывает, стоило ему отчаяться и перестать думать о карте, как она вспомнилась неожиданно подробно.
