Любовь Колесник - Витязь. Содружество невозможных
У Ирмы было ощущение, что она стоит на краю пропасти. С чего? Почему? Что, собственно, меняется? Что так уж сильно может измениться?
Архангел!
Бороться, не отпускать. Она представляла себе борьбу с каким-то внешним миром; а борьба предстояла внутри ее самой. Для начала — смириться. И сказать — да, пока мы будем вместе, я буду слушать тебя. Я буду.
Слушаться.
Дотошно выяснить для начала все его эти правила. До того как. Обдумать их. Систематизировать, законспектировать…
Ирма тряхнула головой.
— Тайтингиль… я готова. На все. Я буду слушаться тебя всегда, когда ты напомнишь мне о твоих правилах. О том, что ты не человек. Я даю тебе обещание. Принять… все.
Внутри что-то сладко оборвалось. Будто давно подвешенная на нитке тяжесть вдруг перетерла упругий шелк и освободила часть души, выпрямившуюся живой веткой.
Эльф был рядом — во рту, внутри тела, внутри и вовне; Ирма, позабывшая о правилах и ритуалах плотских игр, самозабвенно кричала, извивалась, почти теряла сознание. Это был простой секс, простой, но настолько глубокий и чувственный, какой, пожалуй, могут представить себе только шестнадцатилетние девушки, осваивая первые ласки, подсунув при этом книгу стихов о вечности и смерти под подушку. Это не было похоже ни на что, доселе пережитое опытной и взрослой Ирмой.
Это было единение слитых душ — романтическая глупость, о которой он говорил в самом начале, это было оно, без чего не мог этот всамделишный, чудной, прекрасный, дивный эльф.
И не могла теперь она.
Ирма уснула в его руках, взорвавшись бесчисленное количество раз, мокрая ото лба до самых кончиков ног; опустошенная и наполненная — телесно. И еще как-то иначе.
Тайтингиль держал ее в объятиях и дышал в шею, не в силах уснуть — витязь на поле битвы, муж на ложе девы, гость в лоне этого мира. Сердце его колотилось в ее мягкую грудь и никак не могло утишить бег.
И он ни на минуту не выпустил ее — вплоть до звонка ее айфона, вплоть до сигнала будильника, который — эльф уже знал — являл тут собой подобие грома небесного.
Ирма дернулась и замерла в сильных руках.
— Черт бы подрал работу, — прошептала она в губы эльфа, встретившие ее дыхание. — Черт бы ее…
— Тшш. Для тебя это важно, — ответил едва слышно Тайтингиль, — а потому — вставай.
Ирма прислушалась к ощущениям тела. Глянула на циферблат часов.
— Я… я правда… я должна…
— Знаю.
— А… а что будешь делать ты? Ты будешь заниматься азбукой?
Тайтингиль улыбнулся ровному шуму дождя за окном.
— У меня тоже теперь есть дела в твоем мире. Есть… оруженосец. Не беспокойся обо мне.
— Оруженосец?
— Да, — задумчиво сказал эльф. — Хотя это странно. Я очень давно не брал оруженосца.
— Тайтингиль… — Ирму затрясло, — сколько… тебе лет?
— Если годы здесь и в моей Эале одинаковы, то одиннадцать тысяч пятьсот шестьдесят три.
— Что?
— Полагается, что эльфы бессмертны, — произнес Тайтингиль, — но у меня свое мнение на этот счет, Ирма. Свое.
— Мне надо умыться, — пролепетала женщина и юркнула в свой бежевый шелковый халатик. — Ты придешь? Ах, ты же не завтракаешь.
Эльф неспешно, очень неспешно оделся, спустился в кухню.
Алинки не было — в квартире тишина; Ирма сидела за столом с баночкой натурального йогурта и чашечкой кофе из кофеварки.
Напряженная, потерянная, странная. Уже в деловом костюме, подкрашенная, причесанная.
— Что ты? — Тайтингиль положил ладонь на руку женщине.
Ирма вздрогнула.
— Т-ты… я…
— Расскажи. — Эльф сел рядом.
— Я не могу поверить до конца, — потерянно сказала Ирма. — Потому что мне делается страшно.
Эльф потянулся и долго, нежно поцеловал ее в лоб.
— Теперь поздно, Ирма. Ты приняла решение. Ты…
— Да. — Она обвила его шею руками и на секунду замерла.
Встала.
— Мне пора ехать. Куда тебя отвезти… витязь?
— Я пройдусь сам. Пойду к липам, — сказал Тайтингиль. — Я столько туда собираюсь и все никак не дойду, это странно.
— Ты найдешь сквер?
— Несомненно. Оруженосец поможет.
Ирма ушла — со сложным, странным чувством счастья… и необратимости. Она унесла это чувство, как несут хрустальный кубок, до краев наполненный расплавленным золотом.
Теперь нельзя оступиться. Никак нельзя.
Эльф изучил выданные ему ключи, обулся, взял трость. Вышел из квартиры, запер ее, опустил связку в карман светлого плаща.
И направился к лифту.
Повседневные премудрости этого мира постепенно переставали изумлять его.
Постепенно.
Дождь полоскал голые ветки, и вот в парке, в старом парке, который помнил грохот и масляные фонари конки, листва старых лип после дождя зеленела задорно и молодо, будто и не пылилась в городском чаде.
В городе лужи отсверкивали перламутровыми разводами, машины проносились, оставляя за собой хвосты ядовитых миазмов. Хотя дождь старался выполоскать город, промыть его насквозь, сил небесных потоков хватило лишь на эти полтора-два часа свежести, которые эльф провел в парке.
Толстая кора старых лип, посеченная временем, дрожала жизнью, а витязь смотрел сквозь вязь веток на задернутое тучами небо и думал.
Днем тут было безлюдно, почти совсем. Но Тайтингиль смотрел иначе и видел парк темным, пронизанным струями света — фарами проезжавших машин, фонарей, городских кричащих неоном реклам, витрин. Неживой свет. Здесь было тихо, почти мертво днем — потому что чересчур живо и бойко в темную пору, когда должна была властвовать исключительно ночная королева луна, дарящая сон и покой.
Все перемешалось в этом мире. И в старом парке тоже.
Тонкие ноздри дрогнули.
Сейчас, днем, все казалось мирным тут. Мимо изредка проходили собаки, которые вели на веревочках своих людей. Эльфу были одинаково забавны эти звери, очеловеченные до последнего возможного предела, и их хозяева. Он мог только качать головой, когда глядел на пожилую небогато одетую даму, тщательно собирающую сокровища своего животного в пакетик, чтобы аккуратно выбросить. Она единственная это делала. Остальные — перешагивали и спешили дальше, оставляя после себя грязь. Она — убирала, хотя выглядела беднее и слабее прочих. Эльф задумался: что за дама, на что она живет. Может быть, помочь? Деньги, каждый день повторяла Ирма, деньги тут имели первостепенную важность. Не мудрость, не доблесть.
Деньги.
Деньги, как выяснилось, у Тайтингиля были. Это решало все — здесь. За деньги люди могли обнажаться и танцевать на потребу публике, восходить на ложе к кому угодно, не думая о зачатии драгоценнейшего дара небес — детей.
