Орден Змей (СИ) - Ершов Евгений

— Мы не вор… — хотел сказать я, но удар локтем в бок от Заморыша прервал меня, и я с удивлением уставился на него.

— Мы хотели вернуть украденный Ванин дневник, но господин аптекарь не желал возвращать его, — сказал Васька.

Конечно, эти слова ни на что не повлияли. Мы были кругом неправы, и сознавали это. Было стыдно, особенно когда на Ломокненскую улицу привели родителей всех детей, когда все увидели разгром, учиненный в доме, когда нескольких человек вывернуло наизнанку от вида растерзанного Дружка. Я хотел провалиться сквозь землю, когда из портфеля Заморыша достали несколько книг и рукописей, которые он, оказывается, успел прихватить во время обхода дома.

Яков Клоков допрашивал нас, сидя на кухне, а мы с родителями стояли, не зная, куда деться от сжигающего стыда. Впрочем, не только стыд и страх наказания давил меня. Полицейский ничего не спрашивал о том, как мы ранили Юхневича — его будто это не интересовало. Наши слова о том, что аптекарь спустил на нас пса, желая убить, пристав просто обозвал наглой ложью — «все в городе знают добрый нрав Казимира Казимировича и его помощь бедным больным в отпуске бесплатных лекарств».

Также и слова про дневник не были восприняты всерьез. Впрочем, тут Яков Герасимович вполне резонно заметил: «почему же вы сразу, как получили портфель и обнаружили пропажу дневника, не вернулись за ним?» Ответить на это было особо нечего. Не пересказывать же наши рассуждения о том, что мы сразу записали Юхневича в законченного негодяя и решили, что дневник он не отдаст.

Мне было стыдно, что я подвел своих приемных родителей, а все мысли о странном поведении полицейского пока что топтались где-то в полуоформившемся виде, как смутные сомнения. Васька, судя по его виду, готов был понести любое наказание, но не сомневался в своей правоте. У Заморыша было упрямое выражение на лице, говорившее: «я всё равно докопаюсь до истины». Один Илья Шамонкин то и дело смахивал кулаком слезы. Вера, бледная и растерянная, казалось, была не здесь.

Домой мы вернулись уже под утро. Ругали нас не сильно, но было очевидно, что это до поры, до времени. Так и оказалось. В ближайшую неделю жизнь наша превратилась в некую версию жизни Ормара из моих снов, но только в ухудшенную версию. Если мой сонный друг и был занят двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, но он хотя бы знал, для чего всё это. Нас же с Заморышем заняли всем тем, отчего хотелось лезть на стенку: бесконечные и бесполезные занятия по дому и огороду, пекарне и хлебной торговле.

Надо ли говорить, что что-то подобное проходили все неустрашимые участники славного и знаменитого Ордена Змей. Мы могли пересечься друг с другом буквально на несколько минут только после учебы, и то не все. Шамон почему-то сторонился нас, только раз за всё время мы смоги выцепить его, придя к самой семинарии. Что-либо обсуждать с нами он не захотел, сказав, что ему срочно надо домой. Ваську вообще не видели, похоже, теперь пропадает целыми днями в кузнице.

Заморовы, Шамонкины, Старцевы и Лобановы теперь сообща выплачивали компенсацию аптекарю Юхневичу, назначенную Яковом Клоковым. Моим приемным родителям платить приходилось за двоих межеумков. Впрочем, Николай Заморов прямо мне объявил, что мою часть он будет отдавать из нашего с Машкой наследства — «чтобы научился ценить деньги». Как по мне, вполне справедливо.

Во всем этом был единственный плюс. Я с Генкой по много раз проговорил все те сомнения, которые копошились уже тогда, в ту памятную ночь. Мы сошлись на том, что нам все эти странности не показались. Заморыш еще заметил, что не случайно Юхневич был укутан в китель полицейского пристава и скрывал рану от стрелы.

Вере было очень тяжело вспоминать ее неудачный пуск стрелы. Она хотела поразить пса, но из-за дождя тетива лука потеряла свои свойства, сам лук и стрелы тоже намокли, да и стрелять, пытаясь удержаться на заборе, было непросто. В итоге стрела угодила в грудь Юхневича. Барышня рассказывала и плакала, а мы как могли утешали ее, убеждая в том, что верим ей. Нам с ней обоим показалось, что стрела угодила прямо в сердце аптекарю, но похоже, это было не так.

— В любом случае — как бы он мог без медицинской помощи так быстро прийти в себя? — вопрошал Генка.

— Действительно, ведь врачей там не было, — задумчиво подтвердил я, — если было пробито легкое…

Заморыш вновь ткнул меня в бок, кивая головой на стремительно бледнеющую Веру. В тот день мы проводили ее до дома, пытаясь развлечь всякой чепухой, и это, кажется, даже получилось. От родителей, конечно, получили нагоняй и усиленные трудовые подвиги. В общем, чем больше вдумывались в происходящее, тем больше нестыковок и сомнений было видно.

Генка, слава богу, не оказался помешанным клептоманом. Он действительно хотел утащить пару книг, листов и рукописей, но только потому что они показались ему очень странными. В этих бумагах он увидел те же странные символы, что были на заборе Юхневича — песочные часы и прочее, в других были слова типа «ритуал», «жизнь и смерть», «орден», «захват времени». Всё это добавило уверенности Заморышу, что что-то не так с этим известным «своим добрым нравом» аптекарем.

От постоянных размышлений про Юхневича, который, видимо, икал теперь день и ночь не переставая, нас отвлекло происшествие, вновь живо напомнившее мне про родителей. Сначала мы услышали об этом на семейном ужине, а на следующий день разузнали подробности в гимназии. Вновь пьяный ямщик с пением гимна Российской империи наехал на толпу ломокненцев. Как итог — семь погибших и полтора десятка покалеченных людей.

Всё было как тогда, на День мертвых. Пьяный ямщик гнал лошадей, что есть мочи, и влетел в толпу людей, собравшихся на четверговый торг на Нижней площади. Зачем и куда он гнал, с чего так напился, кого вез — на все эти вопросы чуть не растерзанный толпой ямщик не мог дать вразумительного ответа.

Учитель истории в гимназии, Загорский, с которым мы уже были знакомы, благодаря поискам Зигрида (так-то история начиналась позже, с третьего класса) посетовал, что вот уже не в первый раз такое случается в Ломокне. «Два-три раза в год, а бывает, и чаще. Уж сколько не проверяли ямщиков, сколько не пытались предотвратить — ничего не помогает». Задумавшись, мы с Генкой поняли, что учитель прав. Действительно, такие наезды случались и раньше, просто как-то проходили мимо сознания. Раньше, до родителей…

И вот в воскресенье похороны. Снова Петропавловская кладбищенская церковь, действительно ставшая, как и предрекала баба Нюра, «моим храмом». Снова ряд богато и бедно украшенных гробов. Плачущие родственники, профессиональная плакальщица задает тон. Я читаю неусыпающую Псалтырь, дьякон кадит, отец Спиридон совершает отпевание. Всё тоже самое, всё, как и всегда.

А потом заболела Машка. Обычное дело. Все вокруг болели, осень с ее дождями и промозглым ветром принесла в город простуды. Почти всё семейство Заморовых слегло, я тоже шмыгал носом, но держался. У сестрицы поднялась температура, и сбить ее не получалось. Вызвали городового врача Золовского. Это был невысокого роста мужчина, полный, с толстыми проворными пальцами.

Видно было, что он вымотан множеством вызовов к больным. И хоть народ в городе предпочитал лечиться в основном народными средствами, всё равно врачей явно не хватало. Модест Александрович долго осматривал сначала младшего Заморова — Лешку, а потом и сестру Машу. Качал головой, выписывая рецепты.

Золовский пах лекарствами и дождем. С удовольствием угостился горячим чаем, да и от стопки водки не отказался. Его шприцы, трубочки, порошки и микстуры, какие-то странные железяки вызывали у меня подспудный страх. Генка же, заодно со всеми подвергнувшийся осмотру, хоть и был почти здоров, чуть не довел врача до инфаркта, пытаясь схватить всё это и осмотреть со всех сторон, беспрестанно задавая вопросы — «а что это? а это зачем?» Лишь пригрозив Заморышу душеспасительной клизмой, Модест Александрович смог освободиться от него.

Рецепт для младших детей был выписан в аптеку Юхневича в доме Тыровых.