Стивен Эриксон - Дом Цепей (litres)
— Это тебе за Малаз. И за тобой всё ещё должок, — пророкотал голос сверху.
— После Хэнарас? — пробубнил Жемчуг, поднимая каждым словом по маленькой тучке пыли. — Это уж скорее за тобой должок.
— За неё? Она не в счёт.
Что-то тяжелое плюхнулось на землю рядом с Жемчугом и застонало.
— Ну хорошо, — вздохнул Коготь — снова пыль, словно миниатюрный Вихрь. — Тогда за мной должок.
— Рад, что мы пришли к соглашению. А теперь пошуми ещё немного. Твоя девчушка, что сидит там, просто обязана выглянуть… рано или поздно.
Жемчуг прислушался к удаляющимся шагам. Две пары ног. Маг, видимо, был не в настроении для беседы.
По крайней мере со мной.
Я считаю, это ужасно оскорбительно.
Связанная фигура рядом опять застонала.
И вопреки всему Жемчуг улыбнулся.
Небо на востоке посветлело.
И ночь закончилась.
Глава двадцать шестая
И днесь восстанет Рараку.
xxxiv.II.l.81 «Слова пророчества» из «Книги Апокалипсиса Дриджны»Богиня Вихря была некогда ревущей бурей песка и ветра. Стеной, окружавшей юную женщину, что была прежде Фелисин из Дома Паранов, а затем стала Ша’ик, Избранной, верховной повелительницей Воинства Апокалипсиса.
Её мать тоже звали Фелисин. А потом она так же назвала и свою приёмную дочь. Но сама утратила это имя. Лишь изредка, в самые глухие часы ночи, в самом непроницаемом молчании внутри себя она замечала тень этой девушки. Той, кем была прежде, — точно размытое отражение в полированном зеркале. Круглощёкая, румяная, широкая улыбка и ясные глаза. Девочка, у которой есть любимый брат, который её обожает, который готов подбрасывать её на коленке, будто на коне, и слушать её восторженный и перепуганный визг.
Её мать посещали видения. Это все знали. И относились с почтением. И младшая дочь тоже мечтала, что когда-нибудь обнаружит в себе подобный талант.
Но этот дар пришёл лишь вместе с богиней, с этой злобной, жуткой тварью, чья душа иссхола и завяла куда сильнее, чем любая пустыня в мире. И видения, что приходили к Ша’ик, оказывались смутными, тревожными картинами. И Ша’ик поняла, что они родились не из таланта или дара. А лишь из бездумного страха.
Страха богини.
А теперь Стена Вихря сжалась, отступила, скрылась от внешнего мира, чтобы бушевать в ярости под потемневшей от солнца кожей Ша’ик, дико мчаться по её венам и артериям, реветь, оглушая её разум.
О, в ней была сила. Горькая, древняя, желчная, злобная. И то, что питало её, несло в себе кисловатый привкус предательства. Невыносимого, очень личного предательства. Рана, которая должна была уже исцелиться, боль, что должна была утихнуть под толстым, грубым рубцом шрама. Но извращённое удовольствие не давало ране закрыться, подпитывало её лихорадочный жар до тех пор, пока не осталась одна лишь ненависть. Ненависть к… кому-то, ненависть столь древняя, что даже лица уже было не вспомнить.
В редкие мгновение холодных размышлений Ша’ик понимала, что это за чувство. Безумное, взвинченное до такой интенсивности, что какое бы предательство его ни вызвало, какое бы преступление ни было совершено против богини, оно не заслужило, не стоило столь жестокого ответа. Реакция с самого начала была несоразмерной. И Ша’ик начинала подозревать, что предрасположенность к безумию жила в сердце богини уже тогда, точно тёмное пятно в душе, что много веков спустя когтями вырвала себе Восхождение.
Шаг за шагом мы идём по чудовищному пути. Ковыляем по краю невидимой бездны. Спутники ничего не замечают. Мир кажется… нормальным. Шаг за шагом — так же, как и все прочие, внешне — такие же. И даже внутренне. Если не считать напряжения, тихого шепотка паники. Смутного замешательства, что в любую минуту грозит вывести тебя из равновесия.
Фелисин, ставшая Ша’ик, поняла это.
Ибо сама прошла той же дорогой.
Ненависть сладка, словно нектар.
И я шагнула в бездну.
Я так же безумна, как и эта богиня. Потому она избрала меня, почувствовала, что мы с ней — родственные души…
Так что же это за край обрыва, за который я так отчаянно цепляюсь? Почему упорствую в надежде, что ещё могу спастись? Могу вернуться… вновь найти место, где нет безумия, где замешательства не существует.
Вернуться… в детство.
Она стояла в главном зале. Позади — кресло, которое станет троном. Прохладные подушки, сухие подлокотники. Стояла, заключённая, точно в застенок, в чужие доспехи. Она почти физически чувствовала, как богиня тянется, чтобы охватить её со всех сторон — но не заключить в материнские объятья, совсем нет. Чтобы задушить её, погасить всякий свет, всякий проблеск самосознания.
Эгоизм, закалённый в ненависти. Она не может заглянуть внутрь, едва способна выглянуть наружу. Походка её — неуклюжая, хромая, судорожная — песнь ржавых застёжек и скрипучих ремней. Её зубы поблёскивают в тени, но это закоченевшая ухмылка мертвеца.
О, Фелисин Паран, вглядись в это зеркало — на свой страх и риск.
Снаружи забрезжил рассвет.
И Ша’ик взяла в руки свой шлем.
Л’орик уже мог разглядеть позиции «Живодёров» на мощёных съездах. В сероватом рассветном полумраке никакого движения там не было видно. Странно, хотя и неудивительно. Прошедшая ночь даже у самого закалённого солдата отбила бы охоту смотреть в небо, вставать и приниматься за обычные дела, какими встречают всякий новый день.
И всё равно что-то казалось странным в этих окопах.
Чародей пошёл по гребню к холму, на вершине которого Ша’ик обустроила свой передовой пункт, чтобы обозревать с него ход будущей битвы. Все кости ломило. Мышцы выли от боли при каждом новом шаге.
Оставалось только надеяться, что она там.
Надеяться, что богиня снизойдёт до того, чтобы выслушать его слова, его предостережения и, наконец, его предложение.
Сейчас всё застыло на распутье. Тьма была побеждена… каким-то образом. Он бы поразмышлял над этим, но сейчас не было времени на подобные досужие мысли. Истерзанный фрагмент Куральд Эмурланна пробуждался, и богиня вот-вот явится, чтобы заявить на него свои претензии. Сотворить престол. И пожрать Рараку.
В тенях ещё проступали призраки, воины и солдаты десятков давным-давно погибших цивилизаций. Странное оружие в руках, странные доспехи укрывают тела; лица, на счастье, закрыты резными забралами шлемов. И привидения пели, хотя таннойская песнь стала задумчивой, печальной, словно тихие вздохи ветра. Мотив вздымался и падал, и этот немолчный шёпот заставил Л’орика похолодеть.
