Дмитрий Ахметшин - Туда, где седой монгол
— Почему… — Керме задохнулась. — Почему?
— Потому что Великий Бог не получит той пищи, которую он захотел. Потому что ему предложат не того, на кого дёрнулась моя — его слуги — рука. Что, ты думаешь, он может сделать?
Наступило долгое молчание. Барабаны невдалеке сбились с ритма и растерянно затихли, только где-то неожиданно громко чему-то радовались дети.
— Тебя видел один из пастушков, — сухо сказал Шаман. Нугай, — догадалась Керме. Затаился, спрятал свою свистульку и смотрел, как она пытается спасти Растяпу. — Нам придётся всю ночь и семь ночей послед молить Тенгри не посылать на нас гром или суровый холод. Может, мы вымолим прощение, может, и нет. Наверное, ты хочешь знать, что дальше будет с тобой?
Керме зажмурилась. Ни один монгол не мог говорить так долго и так тяжело, как этот шаман. Вытягивать из тела жилки и играть на них, как на музыкальном инструменте.
— Ты ещё очень молода и, кроме того, очень красива, хоть и слепа. И ни разу за свою жизнь ещё не совершала ошибок. Поэтому ты получишь сегодня не смерть на алтаре от ритуального ножа, а всего лишь пятьдесят розг.
Из груди Керме вырвался всхлип. Полсотни розг выдерживает не каждый мужчина. Её ни разу не пороли, но девочка слышала, как шипят эти звери — звук совсем не страшный, даже где-то приятный. Так шипит в котелке земляное масло, поедая травки и ожидая главного блюда — шмата мяса. Но эта тёплая сонливость испаряется где-то после девятого удара, когда начинают доноситься хрипы и крики наказываемого и у девочки начинают трястись чувствительные поджилки.
Наверное, Шаман покачал головой, или что-то в этом роде. Такие действия Керме училась угадывать по паузам в диалогах — по паузам, которые так и просят себе какое-то действие.
Она подтянула к себе коленки.
— Вставай, слепой тушкан, и идём. Наказание должно быть исполнено немедленно. С гневом Тенгри нельзя шутить, так же, как нельзя спать в степи, ничем не загородившись от ясного его взгляда.
Будто сдвинулась гора. Он поднялся с кряхтением, и Керме готова была поклясться, что этот мужчина может высунуть голову в трубу дымохода и оглядеться, не выходя наружу.
Безвольная рука девушки вдруг оказалась в огромной тёплой ладони. Ноги не слушались её, а может, специально, больше не уповая на хозяйку, старались уцепиться за землю, но Шамана это совсем не смущало. Он волок её за собой, будто тряпичную куклу, а второй рукой степенно придерживал украшения на широкой груди — чтобы не слишком звенели.
Оказавшись снаружи, Керме наконец услышала, что кричали дети. «Снег, снег!» — было на всех устах. И правда — Шаман фыркнул, видно, вдохнув снежинку, а девушка почувствовала как застревает в волосах и тает холодный пух. Она пожалела, что не может порадоваться ему как следует. Ни один осенний снегопад до этого не обходился без её радости.
Промежуток между шатрами, оставленный для собраний, седлания лошадей и религиозных обрядов, был заполнен людьми. Все и каждый старался стать как можно более незаметным, и почти у всех получалось. Но всё вместе это казалось большим озером, которое невозможно не заметить, даже если твои глаза видят пустоту.
— Слушайте меня, кочевой народ, народ степи и псы великого Солнца, — в нос произнёс Шаман. Рука девочки затекла и онемела в его огромной ручище, но он и не думал её выпускать. — Воистину, всякое может повстречаться на пути аила к ноздрям Йер-Су. Бывает жесткий загривок, бывает полная зубов пасть. Бывает, аил забредает и в другие малоприятные места Великой Кобылицы. Бывает, люди срываются под копыта и гибнут там в страшных муках, с переломанным хребтом и истекающей из ушей и из глаз кровью. Нам всем предстоит пасть на колени и молить Богов, чтобы они вывели нас на нужное направление.
— Айе! Что ты говоришь, шаман? — послышался голос. Керме съёжилась ещё сильнее, узнав Ревана, летящего на закат мустанга, решительного из решительных и храброго из храбрых. Все эти шатры, всех детей, женщин, мужчин и овец он везёт на своей спине, а Шаман служит для него уздечкой. — Хан старается слушать шаманов и ведёт вас туда, куда чихает Верховный Бог. Разве не ты разговариваешь с ним, чтобы узнать, где зеленее трава и твёрже почва? И после этого нам нужно падать на колени?
Шаман с достоинством ударил ладонью по бедру, где висел бубен. Приглушённый звук прокатился среди шатров. Послушники истерично заколотили в свои колотушки, зазвонили бубенцами, но сбились, перепутались и сконфужено замолкли.
— Да и нет. Мы с тобой всё делаем правильно. Но попадаются те, кто тянут лошадей за хвост в другую сторону, обыкновенно по молодости и неопытности.
Все взгляды вновь устремились на Керме. Девочка не смела вдохнуть, она висела на них, будто на копьях. Всхлипы бабки звучали в тишине оглушительно, как капающая вода.
Реван зарычал.
— И всё это из-за не той овцы? Мы стараемся, выбираем путь, который удовлетворил бы и небо, и наши табуны, которые вечно хотят жрать… Ведь у нас нет дорог, по которым можно было бы ехать. У нас не так, как на востоке или далеко на западе, где живут дикие бородатые демоны. Наш выбор — тысяча направлений в степи, из которых мы вольны выбирать любое. А потом появляется какая-то овца… не та овца, и где бы мы ни были, куда бы не направлялись, мы снова оказываемся у Йер-Су под хвостом. Куда это годится? А? Ответь мне, говорящий с предками!
Если бы Шаман и вправду был уздечкой, то его кожа бы была самой лучшей и самой крепкой, а узор — самым тщательным, потому что в огромном теле его не дрогнул ни один мускул. Жеребец-Реван скорее стёр бы зубы, чем сумел прокусить свой повод.
— Это годится, — сказал он спокойно, — потому что как бы быстро мы не хотели бежать за солнцем, это невозможно. В степи есть овраги, есть ручьи и трава — козлиный рог — которая цепляется за лошадиные копыта и ломает галоп.
«Интересно, жив ли ещё Растяпа», — отстранённо подумала Керме. Ведь если нет, розги ей придётся сносить просто так, а это обидно втройне.
— Значит, нужно выровнять эти овраги. — Реван фыркнул и отвесил кому-то из младших сыновей, стоящих рядом с ним, оплеуху.
— Мы можем только попытаться, — смиренно ответил Шаман. — Никто не скажет тебе заранее, если вдруг следующим оврагом окажется один из твоих сыновей.
Шлёп! Звук ещё одной оплеухи.
— Я уж позабочусь, чтобы этого не произошло, — проворчал Реван.
Грохот копыт поначалу никто не заметил, кроме Керме, уши которой, как у собаки, привыкли подмечать любую мелочь, чтобы потом добавить её, ещё один слог или слово, к песне о мире вокруг, непрерывно звучащей внутри.
И только когда он заслонил все другие звуки, по поляне пронёсся дружный ах. Громкий хлопок — то занесло лошадь, и она задела крупом один из шатров. Визг и тявканье — то улепётывают из-под копыт собаки. Шаман потерял обладание, он выпустил руку Керме и схватился не то за нож, не то за голову.
