Андрей Николаев - Черное Таро
— Эта — на французском, — Корсаков отложил книгу и взял другую, — а эта на латыни. Эта… я даже не знаю на каком языке, но… — сказал он и замолчал.
На открытой странице он увидел удивительно знакомые символы. Именно такие он перенес на свою картину «Знамение», заставив человеческие фигуры тянуться к ним сквозь багровый туман.
— Что там?
— Не знаю, — задумчиво сказал Корсаков, — но книги тоже, мне кажется, немалых денег стоят.
— Вот свезло, так свезло, — выдохнул Трофимыч, — я одного барыгу знаю — книги можно разом ему сдать, и винцо тоже.
— Ты не спеши. Если я правильно понимаю, то у твоего барыги денег не хватит все это купить, — пробормотал Игорь.
— А картишки? Смотри ты, пакость какая, — Трофимыч скривился, рассматривая карты, размером с почтовую открытку, — прям порнуха, прости Господи.
— Это карты Таро, — пояснил Корсаков, — специальные карты для гадания. Играть в них нельзя, — он собрал карты и сложил в плоский футляр. — Трофимыч, слушай команду: сидишь здесь, стережешь это добро. Ни ногой отсюда!
— Может, мужиков позвать?
— Я тебе позову! Сначала надо знающего человека найти, оценить товар, продать и при этом не продешевить. А мужиков угостишь с выручки, понял?
— Понял.
— Ну, то-то, — Корсаков спрятал футляр с картами в карман, прихватил со стола бутылку и двинулся к двери. — Через час, ну, полтора, я вернусь. Ты даже не представляешь, что мы нашли. Одна такая бутылка целого состояния стоит. А если все продадим, то послезавтра уже будем на Канарах загорать.
— А почему послезавтра?
— Потому что паспорта заграничные еще сделать надо, — пояснил Корсаков. — Мебель тоже продать можно, но с ней хлопот много, а коньяк, дай Бог, сегодня уйдет.
— Понял, — радостно закивал Трофимыч, — давай, Игорек, не мешкай. А где это — Канары?
— Там, где всегда лето и все тетки загорают без лифчиков, — не пускаясь в детальные объяснения, сказал Корсаков.
Был почти час ночи, моросил дождь и на Арбате остались только самые голодные музыканты и самые влюбленные парочки. Впрочем, возможно, им просто некуда было пойти.
Корсаков почти бегом добежал до метро «Арбатская» и успел купить телефонную карту в закрывающейся кассе. Теперь бы еще вспомнить телефон Лени Шестоперова! Несколько раз он попадал не туда, наконец в трубке прозвучал недовольный голос Шестоперова. У него была странная манера говорить по телефону: вместо «алле», или «слушаю вас», Леня вопрошал «чего надо?».
— Чего надо? — раздалось в трубке и Корсаков с облегчением вздохнул.
— Леня?
— Я за него, — пробурчал Шестоперов. Он был явно не в духе.
— Как здоровье драгоценное?
— Ты что, смеешься? Только из-под капельницы.
— Что-о? — испугался Корсаков.
— Что слышал. Я, как с тобой расстался, так и не смог остановиться. Этот Георгин, в рот ему талоны…
— Герман, что ли? — уточнил Корсаков.
— Ну да. Просто бездонная бочка какая-то. И заводной, как апельсин. Константин на второй день сломался — мы его к маме отвезли, а сами продолжили. В моем возрасте после такого загула только с помощью капельницы отойти можно.
— Не обязательно. Я вот сам выхожу из штопора, — похвалился Корсаков, не упомянув, чего это ему стоит. — Но я по другому поводу звоню. Дело есть, Леня.
— Слушай, Игорек, давай завтра, а?
— Никак нельзя завтра — опоздать можем. Ты скажи, твой знакомый, ну тот, банкир, все еще на свободе?
— Михаил Максимович? — помолчав, вспомнил Леня, — Пока да. У него то ли Зюйд-банк, то ли Зип-банк, а что?
— А старье он до сих пор коллекционирует?
— Антиквариат? Да. Я его в Лондоне встречал — он на аукцион приезжал.
— У меня есть кое-что для него, — сказал Корсаков.
Шестоперов долго вздыхал, сопел в трубку. Игорь понял, что Леня не верит, будто он может предложить что-нибудь ценное.
— Ты уверен, что он заинтересуется? — наконец спросил Леонид.
— Думаю, что заинтересуется.
— Что именно ты хочешь предложить и причем здесь я, ты ведь и сам с ним знаком.
— Не по рангу мне теперь с Михаилом Максимовичем общаться, — усмехнулся Корсаков, — другое дело — ты. Известный живописец, живой классик…
— Ну ладно, ты уж совсем-то… — заскромничал Леня, — давай, дело говори.
— Говорю дело: есть коньячок. Старинный коньячок, французский.
— Ага, — буркнул Леня, — коньяк он может взять. Особенно, если начала двадцатого, или конца девятнадцатого века. Погоди, я ручку возьму, данные записать, — он пропал на несколько минут, — ничего не найдешь в этом бардаке. Все, диктуй.
— Пиши, — как можно небрежней сказал Корсаков, — коньяк «Henessey», на этикетке фамильный герб рода Хенесси — рука с секирой, пробка сургучная, выдержка двадцать пять лет. Записал?
— Записал, — деловито сказал Шестоперов, — все это хорошо, но главное — год производства. Год обозначен?
— Обозначен, — успокоил его Игорь, — пиши: год производства… — он выдержал паузу, — одна тысяча семьсот девяносто третий.
— Пишу, — повторил Леня, — одна тысяча… как? Что? Какой год? — внезапно заволновался он, — ты трезвый, Игорек? Не шути святыми вещами!
— Я не шучу, Леня. Год — тысяча семьсот девяносто третий. Год французской революции.
— Так… так… — Шестоперов быстро терял способность к членораздельной речи, — Игорь, э-э… м-м… Вот! Игорь, сковырни пробку! В начале девятнадцатого века, а может и в восемнадцатом, бутылки с коньяком запечатывали помимо пробки и сургуча расплавленными золотыми луидорами.
Корсаков расковырял сургуч, в тусклом свете уличных фонарей блеснул желтый металл.
— Если это не золото, то я не великий русский живописец, — заявил Корсаков, сдерживая ликование.
— Так, я сейчас звоню Максимычу, — зачастил Леня, — а ты стой там и жди нас, все, пока.
— Стой, — заорал Корсаков, — ты хоть спроси, где я.
— Черт, действительно. Ты где?
— Я у метро «Арбатская». Встречу вас на Гоголевском бульваре возле памятника Николаю Васильевичу. Через полчаса я туда подойду. Узнаешь меня по «стетсону». И главное — не задерживайся. Ты же знаешь, спиртное, даже раритетное, на Арбате долго не хранится.
— Игорек, да я… пчелкой, птичкой, ракетой… Слушай, — внезапно опомнился Шестоперов, — а я что с этого буду иметь? Как посредник, а? Десять процентов от сделки…
— Нет уж, дорогой, — категорично возразил Игорь, — пусть тебе банкир платит процент. Зря что ли ты его «Максимычем» зовешь.
— Ладно, черт с тобой. Но кабак и девки с тебя.
— Заметано, — с готовностью согласился Корсаков.
Игорь присел на скамейку во дворе в Филипповском переулке, недалеко от здания театра Новой Оперы. Полчаса можно было посидеть, подумать.
