Эмиль, Гнитецкий - Благими намерениями
- Не может быть! Это какой-то абсурд... - сказал Мольх уже чуть тише.
- И таких показаний уже больше семидесяти! - громко сказал Бартольд. - Показания примерно одинаковые, разница лишь в незначительных деталях. А теперь давай повернём дело следующим образом. Допустим, просто допустим, что все свои данные ты привёл верно. Ты - действительно граф Панкурт Мольх, сыскарь его величества короля Ровида...
Бартольд встал со стула, обошёл комнату, заложив руки за спину, тщательно вымеряя каждый шаг. Подошёл сзади Мольха и снова стал говорить:
- Значит, подданный короля Ровида покушался на жизнь княжича, покалечил охрану, дебоширил, подвергал жизнь людей опасности. Как ты думаешь, во что это всё выльется? Это скандал, отмена предстояшей свадьбы, расторжение всех договоров, а то и война! И всё из-за чего? Правильно, из-за сыскаря короля Гардарии! Ты представляешь, что вообще будет?
Мольх молчал. Голова болела, лицо горело. Всё тело ломило, ссадины, синяки и отдавленные в кресле места ныли, зудили и причиняли неудобство.
- Ты одним ударом не только Кадроша чуть не убил. Ты одним ударом мог убить весь престиж Гардарии! Если ты, конечно, действительно Панкурт Мольх, чему нет ни одного доказательства, кроме твоих слов.
- Так пошлите запрос в Гардарию! Всё выяснится! - с надеждой произнёс сыскарь.
- Допустим, пошлём. И что? - парировал Бартольд. - Что дальше? Отпустить мы тебя всё равно не отпустим. Ты совершил тягчайшее по нашим законам преступление. Самое выгодное для тебя - признать себя шпионом и выдать своих сообщников.
- Но это ложь!
- Пусть даже и ложь. Нам всё равно. Хорошие и добрые отношения между Гардарией и Верузией для нас важнее, чем какой-то граф. Ты ставишь не на ту лошадь. Если ты любишь своего короля и своё королевство, твой долг пойти нам навстречу! Зачем омрачать свадьбу дочери короля и княжича Блоднека? - резко сменил тон второй кромник, как-то смущённо потерев переносицу, словно пряча глаза.
- Оговора от меня не будет! - решительно сказал Мольх.
- Значит, ты действительно шпион и вредитель, а никакой не сыскарь, - отметил Бартольд. Затем обратился к другому дознавателю: - Теперь наш неблагоразумный друг полностью и целиком ваш. Нам пора поднажать.
- Да с такими друзьями только гроб себе мастерить! - огрызнулся допрашиваемый.
Бордул хищно улыбнулся.
"Съездил отведать местных вин и женщин" - сыскарь изо всех сил старался не подавать виду, но внутри, в области живота образовался студень.
***
Избиение с периодическими воплями "Даешь показания, хасийский выкормыш?! Кровь по капле высосем!" продолжалось несколько часов. Количеству ударов давно уже был потерян счёт. Сначала кромник бил Мольха в живот, по рукам, по ногам, а когда тот упал после очередной серии ударов, проклиная Бордула на чём свет стоит, отказался встать, тот велел громилам пристегнуть его за шею к цепи, свисающей с потолка, чтобы пленник просто висел на ней, если не будет стоять на ногах.
Мольх изредка огрызался на своего мучителя потоком брани, преисполненный злобой к истязателю, и от собственной беспомощности. Он был скован одной цепью по рукам и ногам. Единственное, чем Панкурт был в состоянии помочь себе, это предельно сильно стискивать зубы при каждом ударе, делать предельно глубокий вдох и напрягать живот.
Периодически Бордул отлучался в соседнюю комнату, откуда раздавались крики истязаемых. Один раз до Мольха долетел неприятный звук ломающейся кости и нечеловеческий вопль, перешедший в жалобный стон. Всё это деморализовало его и подвергало в уныние. А самое обидное, не было возможности выполнить поручение Ровида. Сыскарь понял, что живым его отсюда и не выпустят, но всё же решил держаться до последнего.
Периодически в помещение приходил Бартольд и спрашивал "Ну что, признался?". "Куда там. Себе же жизнь усложняет, душегуб!" - отвечал Бордул и продолжал избиение сыскаря.
Рассыпаясь в оскорблениях, мучитель снова и снова набрасывался на Мольха с ударами. По лицу и голове кулаками старался не бить, опасаясь, что жертва примет не товарный вид. По лицу хлестал ладонями, а в другие части тела бил кулаками. Глаза его налились кровью, как у бешеного быка, изо рта клубилась пена. Он задыхался от ненависти к истязаемому и собственного бессилия вырвать показания у этого упрямца. Приговаривая "Становись на путь праведный, душегуб!", он порой бил Мольха в грудь и живот с таким остервенением, будто готов был расшибиться об него сам.
В ушах и голове сыскаря стоял сильный шум и звон. Глаза почти ничего не видели, слезились резали и жгли, как от дыма. Тело превратилось в один большой очаг боли, сам он чувствовал себя, как при горячке. Наконец, сделав очередную передышку, Кромник спросил уже еле стоящего на ногах Мольха:
- Долго ты меня ещё будешь мучить, выродок? Подпишешь признание?!
- Нет... - ответил Мольх, чем вызывал новый поток отборной ругани и ударов. Говорить связно от бешенства кромник уже не мог, а выдавал нечто похожее на дикое рычание и лай без слов. Мольх много раз терял равновесие, его ноги подкашивались, и он повисал на ошейнике. Тогда Бордул давал приказ громилам поднять его и поставить на ноги. И избиения продолжались.
- Ну что, теперь будешь давать показания? - спросил Кромник в очередной раз.
Мольх, с трудом поднял голову, набрал в рот слюны и плюнул в раскрасневшееся лицо Бордула со словами:
- Вот тебе мои показания, деревенщина!
Бордул потерял контроль и ударил его с размаху по скуле. Рот Мольха наполнился чем-то солёным. Затем, совершенно озверев, тот подбежал к громиле, отобрал у него дубинку, и начал остервенело обхаживать ей плечи сыскаря, стараясь попасть в одно и то же место. Панкурт стиснул зубы, что есть мочи и старался не проронить ни звука, хотя ему это удавалось с огромным трудом.
Душу Мольха охватило гнетущее состояние обречённости. Его сознание слабело, временами словно бы обволакиваемое туманом. Сердце наполнялось горечью, обречённость, как ядовитая гадюка, вползала вовнутрь. Потроха горели, как будто его заставили съесть ведро горячих углей. Ему казалось, что его разум болтается на тоненькой ниточке. И этой ниточкой была его любовь ко многим людям, которые, увы, ничем не могли ему сейчас помочь. У него было два пути: первый - говорить любой вздор, который ему прикажут, оговорить всех, на кого укажут пальцем. Тогда он заслужит лёгкую смерть, и, маловероятно, но казнь будет заменена каторгой, с которой его никогда не выпустят. И был второй путь - стоически перетерпеть все мучения, но не опорочить своё имя. Но в этом случае его будут мучить ещё очень долго, и просто так умереть не дадут.
Был, правда, и третий путь - самоубийство. Но нет никакой возможности его осуществить, находясь под неусыпным контролем истязателей. Кроме того, это путь труса и косвенное подтверждение всех выдвинутых обвинений, а на это граф пойти не мог. "Нет, - подумал он, - муки вечными не будут, когда-нибудь они прекратятся. Или смерть прекратит их, или палачи в итоге выдохнутся окончательно".
