Марианна Алферова - Небесная тропа
Пить теплую водку в жару… б-р-р-р… мерзость какая! Клим фыркнул, передернулся и спрятал бутылку обратно. И в ту же минуту почувствовал мерзкую дрожь. Тело превратилось в мягкое желе, и от слабости Клим навалился локтями на хлипкий столик. Коробки с пудрой, щетки, пустые флаконы полетели на пол. Клим придвинул колченогий стул и присел на край. Пот стекал по лицу и капал с кончика носа. Клим выругался. Приступ наверняка от жары, недосыпа да еще от водки. А вернее, всему причиной то мерзостное настроение, что не оставляло Клима в течение последнего года. Это было время второй метаморфозы, как он именовал про себя последний период своей жизни, не то упиваясь мерзостью, в которую погружался, не то пугаясь, не то иронизируя. Весь год он крутился волчком, окончательно теряя себя.
— Все, хватит, — пробормотал Клим, обращаясь к кому-то там, наверху, и ему показалось, что этот некто распростер над ним жесткие черные крылья и слушает, склонив голову набок.
Клим схватил грязное полотенце и обтер мокрое лицо. Приступ закончился так же внезапно, как и начался. Клим вновь откупорил бутылку и сделал глоток. Потом запрокинул голову к потолку и завыл, имитируя самый настоящий, доподлинный волчий вой.
— Здорово получается, а? — подмигнул он своему отражению в зеркале.
В юности о музыкальной карьере Клим никогда не помышлял, хотя, разбуди его посреди ночи и спроси, как представляет он себе счастье, Клим сказал бы не задумываясь: «Петь». Но петь ему приходилось лишь на вечеринках. Отучился он пару лет в музыкальной школе по классу гитары, но карьеру выбрал инженерскую, поскольку сам вырос в семье технарей и просто-напросто не представлял, как подступиться к запретной сфере, называемой искусством. Технический вуз в семидесятые-восьмидесятые годы был чем-то вроде монастыря, в который уходили башковитые дети из бедных семей во времена средневековья. Они выбирали дело не любимое, а доступное, на жизнь их налагалось масса запретов, но взамен им позволяли работать головой, а не горбатить спину. Те времена Клим называл «средневековьем двадцатого века». Учился он так себе, но без хвостов, зато с удовольствием играл в институтском театре, опять же пел на спектаклях, ну и после спектаклей тоже. Но годы институтские промелькнули мгновенно, и выпало Климу идти на завод на три года. Баловался он выступлениями на вечерах самодеятельности по клубам и все надеялся на ЧТО-ТО. А тут грянуло перестроечное время, все куда-то сорвались и помчались, кто ногастый и горластый — особенно. И Клим сорвался, полез, толкаясь локтями, представлялось ему: еще чуть-чуть, и мир падет к его ногам. Впрочем, не одному ему такое мерещилось. Повсюду появились вывески: «свобода», больше похожие на обертки от импортных шоколадок. Наступила первая метаморфоза Клима, вызванная не столько успехами, сколько сладким дурамнящим ароматом надежды, восхитительным словом «можно», заменившим оскорбительное «нельзя». Клим по-мальчишески окрылился и мечтал о заоблачном. В те дни появился возле Клима верткий тип, назвавшийся Михаилом Ивановичем Шуваловым.
— Да, да, не удивляйтесь, я именно тот самый, из того знаменитого рода, — сообщил Шувалов, едва представившись. — В наше время поймать удачу за хвост — плевое дело, — повторял он, и Клим повторял за ним «плевое дело» по любому случаю и просто так.
Обещал Шувалов Клима «раскрутить» за две недели, обсыпать долларами и золотыми звездами, и вознести до небес, причем все сразу. Две недели растянулись на год. Но все же один концерт Климу Шувалов устроил — при полупустом зале и умопомрачительных ценах на билеты, набрал под будущие сверхгонорары денег у спонсоров и исчез в неизвестном направлении. А Клима как прежде никто не замечал, так и ныне продолжали не замечать. Судьбоносные шестеренки в загадочном механизме удачи застопорились, и как их сдвинуть с места, Клим не представлял. Так наступило время второй метаморфозы: медленное угасание духа и, главное, растворение и улетучивание тайной материи, именуемой «вдохновение». От метаморфозы первой осталась лишь старая присказка насчет «плевого дела», все больше походившая на насмешку, и к Климу неожиданно прилепилась кличка Плевок, теперь уж, верно, до скончания дней.
— Климчик, — пропорхнула в обратном направлении Наина, — ты еще здесь? Хочешь пару песенок спеть? Я сегодня не в голосе. Представляешь: шуровали сюда, опаздывали, как всегда, и какую-то тетку тачкой зацепили. Кошмар! Лешка зачем-то остановился, стали разбираться. А я сижу как на иголках, опаздываю. Дурдом какой-то! Спой, а? Я с Суканисом договорюсь, лады?
— Тетка-то хоть жива? — поинтересовался Клим.
— Жива, конечно, что ей сделается? Так ты споешь?
Он молча кивнул и отправился на сцену. Воздух в зале был плотный, тягучий, пропитанный запахом пищи, духов и пота.
«Как я их ненавижу», — подумал Клим, глядя на жующих за столиками.
Он понимал, что в этом «ненавижу» залог его неуспеха, но ничего не мог с собою поделать.
Он взял микрофон.
— Я спою вам новую песню… музыка моя, но слова не мои… Но если бы мог, я бы так написал, ибо чувствую… — Слова падали в пустоту. Он запел:
Я, что мог быть лучшей из поэм,
Звонкой скрипкой или розой белою,
В этой жизни сделался ничем,
Вот живу и ничего не делаю…[2]
— Эй, хватит блеять, — раздался зычный голос. — Нам плясать охота, а не слушать твое блеянье!
— Ритм давай! — донеслось с другого конца зала. — Ритм!
— Пошел вон, Плевок! Вон, Плевок, вон! — визжал на разные голоса переполненный зал таверны.
Тут из-за пыльной портьеры, прикрывающей вход в «служебку», выпрыгнула Наина, бесцеремонно отпихнула Клима и, покачивая бедрами, запела:
Я тебе отдамся,
Только позови…
Зал одобрительно заурчал.
— Сволочи, — выругался Клим вслух и пошел со сцены.
…Он брел домой, и волны ярости накатывали на него неостановимой чередой, как волны безумного прибоя.
«Убить, задушить… Убить, задушить…» — шептал он в такт каждому шагу.
Остановился о ночного ларька — купить «пузырь». Но не успел вытащить из кармана бумажник, как из-за ларька выскочили двое и схватили за локти. Тут же Клим почувствовал, как холодная сталь коснулась кожи на шее. В ответ накатила новая волна ярости — такая сильная, что казалось вот-вот тело лопнет на части. Взвыв по-звериному, Клим рванулся из рук ночных грабителей… И вырвался! Совершил громадный прыжок и приземлился на четыре конечности. Краем глаза заметил мощные, покрытые черной шерстью лапы. Упругий хвост хлестнул по бокам. Клим хотел крикнуть, но изо рта вырвался лишь угрожающий рык, а сам рот сделался огромен. Клим ощутил всю мощь своего тела, крепость и остроту зубов и возжаждал густой человечьей крови.
