Столпник и летучие мыши (СИ) - Скво Алина
Сердечко у Марфы так и захолонуло. Она заверещала, что подстреленный зайчишка, да и бросилась со всех ног прочь. Ан не тут-то было, — кована цепь не пущает. Упала беглянка, зашиблась. А страшилище со смеху так и покатывается, ужасным хвостищем всё помахивает.
— Ш-ш-утить изволиш-ш-ш, парш-ш-шивка?! А, может, надумала из меня верёвки вить?! Я женщ-щ-щина добрая, отзывч-ч-чивая, но не такая глупая, как ты себе думаеш-ш-шь. Хочеш-ш-шь пить — на тебе стоялой водицы. Хочеш-ш-шь есть — ешь, хоть лопни, — «добродетельница» ткнула ядовитым шипом на конце хвоста в сторону, где со вчерашнего дня валялся изжёванный бычок с душком, а поодаль выстаивалось несколько мелких волглых лунок. — Неу-ж-жто я стану няньку голодом морить?
Змеица с неожиданной грацией повела пятой конечностью и осторожно коснулась яичной кладки, где созревало вражье семя. Дюжина белёсых пудовых сфер просвечивала, под скорлупой шевелилась муть.
Пленница задрожала, что осинка, заголосила, утопая в слезах:
— Не стану я смотреть твоих гадёнышей! Ты моих подруженек — красных девиц младёшеньких — поела! Тварь ты лютая, прорва ненасытная!
Прорва изогнулась, поскрипывая кожаными мозолями, протянула когтистую лапищу к поимнице*, подцепила её за шиворот и поднесла к ноздрям. Червячный язык вылез и ощупал помертвевшую добычу: ноздри фыркнули по-лошадиному, разбрызгивая смрадную слизь.
— И вовсе не ела я твоих подруж-ж-жек, и в мыслях не держ-ж-жала. Это проделки Горыныча. А я — не он, нынч-ч-че всё будет иначе. Теперь зови меня Горыновной. С недавних пор у меня на человечину даж-ж-же слюна не теч-ч-чёт, — прожужжала дракониха примирительно, опустила лапу и усадила несчастную на прежнее место.
— Это как же? Врёшь ты всё!
— Не вериш-ш-шь? Да вот они все тут, целёх-х-хоньки. Гляди.
Тут Горыновна, по-хозяйски подбоченясь, воткнула остриё хвоста в распяленную бычью шкуру на стене и сдёрнула занавесь. Схрон обнажился. Марфа смолкла, вскочила, долго с замиранием сердца вглядывалась в чёрную дыру. Вся синь очей сгустилась, все жилки натянулись. А когда, наконец, рассмотрела содержание каморки, то схватилась за голову, застонала, да так и повалилась снопом.
— А-а-а-а!.. Боже праведный! Что же ты натворила, подлая! Стервь! Порождение ехидны! Погань! А-а-а-а!..
В кладовой, как мтёвые* тараньки на бечёвке, висели и скалили зубы похищенные крестьянки. Их едва ли можно было узнать. Белые лица почернели и сморщились, точно сушёные груши; глазоньки провалились; пунцовые губы запропали. Когда-то весёлые, как венчики цветов, сарафаны — рдяные, изумрудные, яхонтовые, — помертвели и повисли на мощах вялым тряпьём. И только богатые девичьи косы, ниспадающие вдоль леденящих кровь тел, как ни в чём не бывало дышали жизнью.
— Не лайся! А то отправиш-ш-шься следом! — озлилась дракониха.
Полонянка всё не унималась, выла и причитала; рубаха взмокла от слёз.
— Да пойми ты, дур-рья башка! Ведь я матерь тепер-р-рь. Мне, как р-р-рачительной родительнице, должно печься об отпр-р-рысках своих. Ведь малым детушкам надобно питаться. Всё для них: сама есть не буду. Да и, по правде сказать, мне тепер-р-рь милее говядина, — пустилась в разъяснения, рыча и клокоча, «сухотница»*.
Девушка ещё пуще заголосила, заломила руки.
— Цыть, дубина стоеросовая! Не понимаш-ш-шь, бестолочь, счастья своего. Кланяйся в пояс за то, что оказываю тебе, негоднице, высочайш-ш-шую милость. Целуй руку, неблагодарная! Коли станеш-ш-шь хорошо себя вести, то будешь у меня завсегда в фаворе, в моём деле — компаньонкой. А придёт время — выдам тебя за лучш-ш-шего из моих сыновей. Да породнится племя ч-ч-человеческое со змеевыми королевич-ч-чами навеки!
Марфа прекратила рёв, икнула и окаменела. В пещере наступила тишина…
… Лили провела ладонью по столу, и 3D изображение свернулось. Только что миссионеры просмотрели в режиме реального времени, что происходит в логове змея близ деревни Разумихино в полуденный час девятнадцатого серпня* семь тысяч сто сорок второго года от сотворения мира. Прекрасная крестьянка страдает в лапах нечистой силы. Далеко идущие планы змеиной самки ясны как день. Будущее Руси на грани катастрофы. Что и говорить, — печальная картина.
Три пары глаз обернулись к Новгородцеву. Тот сидел, точно неразорвавшаяся мегабомба. Казалось, только тронь его, и бесхозная квартира, вековая хрущёвка, безжизненный город, ковидный земной шарик — всё в труху. Глаза Столпника, не мигая, уставились в одну точку — их слепила ненависть. Это было неистовое, звериное, неизведанное ранее чувство. Ведь у послушника не было врагов, и даже библейский наказ «любите врагов своих» был так же непонятен, как вкус ананасов. Он видел на картинке куст с кинжальными листьями и померанцевым* хвостатым брюшком, знал, где это диковинное растение произрастает, но никогда не пробовал плодов. Теперь же несостоявшийся монах был по горло наполнен лютью, точно утопленник речными водами. Его молчание, сжатые кулаки и зубовный скрежет сказали всё.
— Сёма, а Сёма, — пролепетала Фру. Крадучись по-кошачьи, она подобралась к Новгородцеву и осторожно, точно боялась ожечься, положила ладошку на колючее темя.
Воин света, лицо которого выражало бесконечный мрак, даже не шевельнулся. Вдоль лба пролегла борозда; пухлые детские губы, загрубевшие в стычке с недетской реальностью, сползли уголками вниз и застыли двумя жёсткими складками; в яминах глаз и скул залегли тени. Шрамы на сердце кратно умножились. Нутро заныло.
Марфа — сокровище мира, чьё сиянье, подобно солнцу, согревало старых и малых, счастливых и убогих; неприкасаемая жертвенная краса русского народа, взлелеянная щедротами чернозёмов; священная чистота, гордый бессмертный дух, узелок нерушимых скрепов — будет отдана на поругание и рабство. Да и кому?! Богомерзкой твари!
Многие беды могут ополчиться против человеков — войны, неурожаи, поветрия, смерти. Если на Руси стрясётся небывалое: реки потекут вспять, хлебы оборотятся камнями, птицы заговорят на древнекитайском, — то и тогда божественный свет не погаснет в сердцах. Никогда! Никогда русичи не породнятся с гадами!
Вдруг жуткая догадка с маху врезалась в сознание. Душа захлебнулась болью. Новгородцев почувствовал себя четвертованным и разбросанным по кускам на съедение зверью. На сердце был ад кромешный. Господь милосердный! Это что же? Ныне живущие люди наполовину змеи?!
Волосы спасителя встали бы дыбом, не пади они намедни в душевой дурдома. Сдерживая расходившуюся грудь, он продолжал сидеть недвижимо. Страшно спокойное лицо притягивало взгляды, точно посмертная маска под музейным стеклом. И тишина в комнате была мёртвой.
Семён не вскочил, не опрокинул табурет, не закричал бешено, тряся кулаком: «Не бывать тому вовек!» Он медленно поднялся и побрёл в жёлтую комнату, проронив на ходу: «Живота не пожалею, а Марфу вызволю. Голыми руками гада задушу».
Проводив братца пристальными взглядами, сёстры рассредоточились и завели разговор. Лили, усевшись с ногами на подоконник, как всегда сдержанно и твёрдо выставила деловое замечание.
— Фру, не следует к противнику применять методы критического воздействия. И не нужно лезть на рожон. Я не устану повторять, что очень важно по пути к цели не наследить. Если ты всех встречных и поперечных будешь вырубать волновым ударом, то когда-нибудь обязательно за это поплатишься. Ответка может прилететь в самый неподходящий момент. Хорошо, что в этот раз карма настигла тебя мгновенно. Наш метод — это русский стиль, уход от преследования и… щекотка. Последнее обеспечивают боевые летучие мыши.
Фру даже глазом не моргнула. Она привыкла выслушивать наставления и приказы беспрекословно, поэтому никто из прямоходящих никогда не знал её истинных мыслей и намерений. Кроме того, в школе исполнителей научили защищать подсознание от манипуляций. Чувство вины, долга и даже страха она концентрировала в пределах своей совести. Всё выходящее за рамки попросту выметалось ею, как мусор.
