Олаф Бьорн Локнит - Голос крови
На составление длинного, подробного послания у меня ушло ровно четыре дня. Каждое утро я доставала пергамент с чернильницей, усаживалась под навесом и принималась за работу. Эллар либо отправлялся в деревню, за припасами для нас, либо исчезал где-то в лесу. Я писала, пока руку не сводило судорогой и стараясь не забыть ни единой подробности.
Завершив тяжкий труд, я сложила листки аккуратной пачкой и нерешительно вручила Рабирийцу. Очень хотелось знать, как он оценит мои старания.
– Твой отец мог бы гордиться – он воспитал достойную преемницу, – уверенно заявил Эллар, покончив с чтением. – В тайной службе твои доклады считались бы образцовыми.
– Мой отец сказал бы, что я связалась с неподходящей компанией и переоценила свои скромные возможности, – буркнула я, старательно отводя глаза, чтобы не выдать, настолько польщена. Мораддин Эрде в самом деле признавал, что из меня получился бы неплохой конфидент Вертрауэна. Лазутчицей мне стать, видимо, не судьба, однако сопоставлять и делать выводы я, кажется, научилась.
– В чем ты перестаралась, так в количестве обвинений, которые стремишься взвалить на себя, – возразил мой диковинный друг. – Многое происходило помимо твоей воли, из-за желаний Камня…
– Если мне понадобится защитник на суде, обращусь в гильдию законников, – я выхватила письмо и принялась старательно его запечатывать.
Изучение моего послания и воспоминания о битве при Демсварте привели Эллара в состояние легкой грусти. Во всяком случае, он наведался в дом и возвратился, принеся с собой вещь, вид которой вызывал у меня жгучую зависть и легкое недоумение.
В моем представлении не укладывалось, как можно быть волшебником, способным одолеть ксальтоуна, мага высшего посвящения, управляться с мечом не хуже опытного наемника, и при этом возить с собой дорогую виолу старинной работы из вишневого дерева с серебряными струнами? Эллар утверждал, будто некоторые заклинания должны произноситься только в определенном ритме, задаваемом звучанием какого-либо инструмента, но я подозреваю, что ему просто нравилась музыка. Вдобавок он умел сочинять мрачноватые баллады и, если удавалось его уговорить, соглашался спеть.
– Подарок от старого друга, – как-то обмолвился он на мои осторожные расспросы о происхождении виолы. – Случалось, я зарабатывал ею на жизнь.
Недоверчиво хмыкнув, я выразительно покосилась на внушительного вида двуручник с гардой в виде полумесяца, мирно покачивавшийся на ржавом крюке.
– Одно другому не мешает, – без труда понял намек Эллар. – Порой слово оказывается куда сильнее и опаснее меча. Тебе ли этого не знать? В следующий раз, вознамерившись разрушить мир, не забудь предупредить его обитателей.
Я состроила виноватую физиономию и подкинула в огонь костра новое полено. Вечерело, над ручьем плыли сероватые обрывки тумана, окрестный лес становился загадочным хитросплетением стволов и ветвей, напоминающих рисунок, сделанный расплывающейся тушью на мокром листе. Самое подходящее время для страшных историй, трогательных кансон о давних временах или разговоров по душам.
Виолой мы пользовались по очереди, устраивая нечто вроде состязания. Жалкие попытки сослаться на отсутствие голоса успеха не достигли, иначе я бы с величайшим удовольствием оставалась безмолвной слушательницей.
Ветер-погонщик давних видений
Пляшет на древних медных кострах;
Новое эхо прежних сражений
Бродит на хрупких желтых листах
Словно вино, и закатная память
Пенится песней на жадных губах.
Дальних скитаний гремучая камедь
Слышится в горьких полынных ветрах…[1]
Мне нравился придуманный Элларом образ – ветер, летящий сквозь тысячелетия и эпохи. Ветер-память, ветер-воспоминание…
Мы все рождены на этом ветру,
И каждый его порыв
Звучит на арфе души твоей
На тысячи голосов…
Как слышит волк луну, как сестру,
В туманной тоске ночей —
Выходим на тысячелетний обрыв
Прошлого слушать зов…
Нынешней ночью луна шла на убыль. Желтоватый осколок качался в темном небе, пробираясь среди редких серых облаков и отражаясь в бегущей воде ручья. Странный выдался вечер, наполненный смутными предчувствиями и недомолвками, и потому ответная мелодия, пришедшая на ум, казалась весьма подходящей. Я слышала ее давным-давно, в Ианте Офирской, от певицы, жившей при храме Иштар. Услышала и забыла, а сегодня вдруг вспомнила.
Я знаю магию чисел,
Я знаю магию слов.
Я знаю, как вызвать любовь мыслью
И как заговорить кровь.
Я знаю, что было, что будет и что есть,
Но ничего из того не хочу изменить.
Мои ноги в земле, голова в небесах,
А тело – здесь, растянулось в нить.
Поиграй на этой струне,
Узнай что-нибудь обо мне…
Я знаю, о чем говорит гранит,
О чем толкует топот копыт,
Как олово лить, как молоко кипятить,
Я знаю, во мне снова Слово горит.
Я знаю, как выглядит звук,
Что делает с миром движение рук,
Кто кому враг и кто кому друг,
Куда выстрелит согнутый лук.
Поиграй на его струне,
Узнай что-нибудь обо мне…[2]
На последнем аккорде я сбилась, дернув тонко зазвеневшую струну и испугавшись, что порву ее. Эллар смотрел на меня поверх догорающего пламени, и сначала я испугалась его пристального взгляда, не в силах понять, что в нем кроется. Изумление? Оторопь? Узнавание? Или нечто другое, мне пока неведомое, однако манящее к себе?
Рабириец внезапно поднялся на ноги. Я встрепенулась, думая, что он услышал подозрительные шорохи в лесу, и торопливо отложила виолу. Не хватало еще, чтобы драгоценный инструмент оказался поблизости от костра и покоробился.
Эллару понадобилось два стремительных шага, чтобы обогнуть кострище. Медлительным, угловатым движением он опустился на колени перед бревном, где сидела я. Теперь мы стали одного роста, и он по-прежнему молча глядел на струхнувшую Дану сквозь завесу черных прядей.
Клянусь, я отчетливо расслышала в тишине ироничный короткий смешок, могущий принадлежать только моей матери! Догадываюсь, какой совет многоопытная Ринга Эрде дала бы оробевшей дочурке: «Глупо и недостойно отказывать тому, кто сам идет тебе навстречу. Рано или поздно Дане-девочке придется уступить место Долиане-женщине. Пользуйся удачным случаем…»
Я осторожно протянула руку, коснувшись жестких темных волос Эллара. Провела пальцем по выступающей скуле, ощутив шероховатость обветренной кожи. Он удержал мою ладонь, склонив голову набок, и тогда я поступила неожиданно для самой себя – подалась вперед, обняв Рабирийца. Он почему-то вздрогнул, глубоко и судорожно втянув воздух, и зарылся лицом в мою изрядно растрепавшуюся, пропахшую дымом и нуждавшуюся в мытье шевелюру.
