Андрей Лавистов - Нелюди Великой реки. Полуэльф
— Я спою вам знаменитую «Лиссандру» Леонидова, музыка, кажется, народная.
Солнце только зашло-о-о, а заря все пылала,
Весь завернутый в че-о-орное, он подоше-ол!
И она та-а-ак рыдала, так го-о-о-рько рыдала,
Принеся на свиданье оси-и-иновый кол!
Лихая такая песня про любовь вампира и охотницы… Вся молодежь ее распевает, так что я не удивился, когда после первого куплета мелодию подхватили несколько женских голосов, даже не слишком неприятных. Безвкусица, конечно, ужасная.
— Еще, Петр Андреевич, еще! — Вокруг фортепиано уже столпились дамы, их обступили кавалеры, мой аккомпаниатор, или даже концертмейстер, раскраснелась и похорошела. Я наклонился к девчушке, негромко напел мотивчик, так что веснушки на ее лице стали вообще незаметны, и затянул одну из любимых — старинную песню про чубчик моего тезки Петра Лещенко.
А что Сибирь? А я Сибири не боюся!
Сибирь ведь тоже Русская земля!
Так вейся, вейся, чубчик кучерявый.
Развевайся, чубчик, по ветру!
Обожаю. Там первые слова произносятся в такой разговорной манере — не поймешь сразу, что это песня. Понимание приходит где-то на словах «тоже Русская земля», а потом идет такой напор, что сердце вздрагивает.
— Это точно про вас, Петр Андреевич. — Пробившийся к фортепиано Иван Сергеевич и на балу не расстался со своим полицейским мундиром, только на правом плече у него блестел аксельбант, а на руки были надеты белоснежные перчатки. — Не боитесь, значит, Сибири? Вижу, вижу. Тогда я вас своей дочери представлю, раз такой храбрый, идемте же, идемте. — Под вполне искренний ропот барышень и дам, что пристав отбирает у них такого певца, Иван Сергеевич подхватил меня под локоть и потащил через весь зал.
— Что ж вы свой «поплавок» не нацепили, Петр Андреевич? — Пристав рассматривал меня довольно придирчиво, как будто сомневался, стоит меня представлять своей дочке или нет.
— Мы новорситетов не кончали, — сказал я с законной гордостью, — мы там только преподавали.
— Это как же, Петр Андреевич? — Пристав, кажется, заинтересовался всерьез. И чего людям такие обыденные, в сущности, вещи интересны?
— Да элементарно, Иван Сергеевич! По уставу Академии только пятьдесят процентов преподавателей обязаны иметь высшее образование и ученые степени. У нас спецкурсы и гномы преподают, и орки, и аборигены… Важен не «поплавок», а знания, и сейчас меня больше привлекает возможность познать настоящее блаженство — от знакомства с несравненной Натальей!
Пристав только коротко рассмеялся и, пробурчав что-то вроде «на кошках тренируйся!», повлек меня дальше.
Наконец-то долгожданный миг! А если еще она слышала, как я пою? Не Собинов, но драматический тенор неплохой, голос камерный, правда.
* * *Да. Открытое красное платье на блондинке — это немного не то, чего можно не заметить, если ты не слеп от рождения. Одно жаль: на двенадцатисантиметровых каблуках Наташа была меня выше сантиметров так… А что это рядом с моей невестой Виталя делает? Они что, знакомы? А меня не представил, сучий потрох: если бы не папа, не знаю, что бы и делал.
— Корнеев! — Виталя, странное дело, был рад моему появлению и, даже когда Иван Сергеевич начал меня представлять по всем правилам, улучил момент, чтобы отступить в сторону, а потом бочком-бочком — и ходу! Да что с ним?
Этот вопрос занимал, похоже, и пристава, потому что он препоручил Наташу моим заботам и отчалил вслед за Стрекаловым. Неужели увидел в нем черты того зверюги, который в подвале полицейской части содержался? Невозможно! А что это моя красавица щебечет?
— Ах, как бы я хотела погулять по лесу осенью. Это так красиво… Но папа, конечно, не отпустит. Нет, я понимаю, опасно и чудовища всякие. Нечисть там, еще кто-то… — Наташа задумалась и вдруг проговорила унылым речитативом: — Приятно идти по лесу в желтых оттенках, в желтых ботинках, приятно идти по лесу осенью. Встретишь лося, сено косят…
Нет, вы как хотите, а у меня скоро голова лопнет. Девушка красивая, но как рот откроет, что с ней вообще происходит? Она вообще понимает, о чем говорит? Вроде все ее действия до сих пор производили впечатление разумных. Или я чего в девушках не понимаю? Сошла с ума от внезапной любви? Так это только в романах в мягких переплетах, которые дамочки за пятьдесят с неустроенной личной жизнью от скуки читают. Я, конечно, понимаю, что ползала глаз с нее не сводит… А Виталя сбежал, хотя ему тоже умиляться полагается. Да как ему не умиляться, если он еще в студенчестве понял, что у него девушки никогда не будет? И в бордель-то он ходить осмеливался, дайте прикинуть, когда там относительное равновесие! При окончании первого и начале второго лунного цикла, равно как и при окончании третьего и начале четвертого…
— Нет, нет, нет! — проговорила вдруг Наташа, качнулась с носка на каблук и неожиданно, запрокинув голову, взвыла. Да как взвыла! Многие из тех, кто был в зале, присели, зажимая уши, в руках большинства мужчин появились пистолеты, «дерринджеры» и «штайры» всякие. Василий Васильевич, снимавший у входа в залу обязательную для парадной формы саблю — неужто танцевать собрался после ранения? — обнажил клинок и застыл в дверях в позиции, выдающей в нем неплохого саблиста.
Понимая, что происходит что-то неправильное, я попытался приобнять девушку, которую трясло, как в лихорадке. Вот уж не знал, что, держа такую аппетитную блондинку в объятиях, буду мечтать, чтобы нас «застал врасплох» ее папа.
Папа не замедлил явиться.
— Гном, у гнома камни дома! — продолжала кричать Наташа. — Возьми камни, три камня, три карты, тройка, семерка, туз! Здравствуйте, господа! Верь — не верь! Дверь! Смерть!
— Пустите, Корнеев, это что-то бессмысленное, это бред! Она больна!.. Доктора!
Пристав ловко оттеснил меня от дочери, подхватил ее на руки и почти бегом рванул к входной двери, чтобы столкнуться с бледным, но решительным Василием Васильевичем.
— Уложите ее на диван, — распорядился агент, указывая саблей на канапе, стоящее около входа, — сейчас доктор подойдет, доктор!
— Доктор! — взревела толпа и вытолкнула из своей массы Игнатия в черном фраке и белом галстуке бабочкой. Через плечо у него была повязана белая же лента, на манер орденской. За распорядителя танцев он сегодня. Да где ж Виталя?
Доктор рысцой стал приближаться к девушке, но она, вдруг с неженской силой отбросив пристава, растянула губы в страшной ухмылке:
— Я достала смарагды!
С этими словам она подтянула колени к груди, сжалась в комочек, вспышка! И она исчезла, только на диванчике остался неровный опаленный след, повторяющий форму ее тела.
* * *Сказать, что все были в замешательстве и смятении, — значит не сказать ничего. Василий Васильевич и Иван Сергеевич убежали распоряжаться, приказав всем оставаться на местах, как в недоброй памяти «Розовом какаду», я сидел, зажав голову руками, кто-то уже что-то пил, чем-то закусывал, в воздухе клубился дым, танцы, понятное дело, отменили, кругом судачили о порталах и их формах. Не приходилось мне встречаться с такими порталами, это точно! Бред Наташи слышали многие, так что толкователей ее слов нашлось предостаточно. Да и выразилась она яснее ясного. Компания офицеров, не теряя драгоценного времени, установила какой-то стол и засела писать отчеты.
— Вот сука-то! — Какой-то поручик не выдержал и стукнул ладонью по столу. — Чего ей не хватало! Все всегда к ее услугам! Нет, смарагдов захотелось! Знал я, что у баб от брюликов крышу сносит, но на Натаху не думал! Вот же тварь паскудная!
Я неторопливо снял белую перчатку с правой руки, скомкал в кулаке и бросил на стол перед поручиком. Она чуть проехала по полированной поверхности и совсем легко толкнулась поручику в грудь. Хорошо получилось, эффектно…
Сказать, что он покраснел, означает крупно ошибиться. Хорошо, что его оттащили сразу, — разорвал бы меня, как Тузик грелку. Ко мне немедленно направился немолодой и по виду добродушный штабс-капитан.
— Это оскорбление, мил-сдарь! — несколько недоуменно обратился он ко мне. — Имею честь представиться, гарнизонный командир, военный комендант Сеславина штабс-капитан Игорь Иванович Илютин. Видимо, секундант оскорбленного вами поручика Свечникова: кроме меня тут некому-с.
Так вот ты какой, северный олень! И не толстый совсем, скорее широкий и плотный, похожий на борца.
— Не оскорбленного, но вызванного на дуэль, — поправил я штабс-капитана, мысленно восторгаясь его ловкостью. — Это он произвел словесное оскорбление! Свидетелей куча. Будем обращаться в суд и собирать показания?
— Нет, что вы, какой суд, — сразу сдал назад штабс-капитан. — Тут дело посерьезнее гражданского суда, по которому вам, кстати, как лицу, оскорбившему офицера, на каторжные работы бы светило.
