Роджер Желязны - Вариант единорога
О, мертвый Малатеста, со своей бледной госпожой Франческой укрывшийся в радиоактивной печи, пока ракеты пели свой гимн смерти!.. Рыдала ли она? Что сказала она в последний миг? Я читал твой дневник вплоть до финальной записи в последний день: «Мы поджариваемся. Дьявол! Нас найдут так, будто мы начали…» Я восхищаюсь тобой, Маластеста, так же, как я восхищаюсь Кастильоне и Да Винчи, – эрудит, ученый и человек до мозга костей! Вращайтесь же по своим орбитам, человеческие атомы, вы сделали закат моей жизни более красочным… Это, – он протянул руку к темному покрывалу, – воплощение человеческого начала.
Он сдернул покров.
Университетский двор наполнился вздохами, а мои глаза – слезами. Роден совершил это! В какую бы кладовку, на какой бы чердак они это ни спрятали, его слава будет жить в сердцах потомков.
Стальные ребра, покрытые белой эмалью, – та ужасная поза! – руки скелетов в вечном чувственном объятии и исполненные похоти улыбки на лицах, лишенных плоти.
На бронзовом пьедестале высечена простая надпись: «Поцелуй Родена».
И тут до меня донесся голос из зала:
– Вот оно. Делайте с этим что хотите – но никогда не подпускайте меня к этому близко!
Невольные аплодисменты разбили тишину, смешиваясь со вздохами и тихими комментариями.
В тот день я уволился еще раз, на этот раз окончательно.
Желязны Роджер
Последняя вечеря
Как чувствует себя музыка, когда ее оркеструют?
Поэма, когда ее пишут? Живопись…
Эти мысли витали в моем мозгу, но это были его мысли.
Я ощутил шероховатые и осторожные, словно кошачий язычок, прикосновения его кисти, обводящей мои щеки, затемняющей бороду.
Он коснулся моих глаз, и они открылись. Сначала левый, потом – правый, мгновенно.
Сознание включилось сразу и четко – никакого плывущего тумана, как это бывает при внезапном пробуждении. Я тоже пристально вглядывался в его темные глаза, сосредоточившиеся на моем лице. Он держал кисть бережно и мягко, словно перо, и ноготь его большого пальца отливал радужным спектром присохших красок.
Он стоял, любуясь мной.
– Да! – вздохнул он наконец. – Они правы! Вот – линии вины, стыда, ужаса, и все они сходятся у этих властно притягивающих глаз. Но взгляд их прям и тверд и они не боятся света, – продолжал он. – Они не дрогнут! И в этом взоре – вся дерзость и боль Люцифера. Он не отведет этих глаз, когда придет время обмакнуть хлеб в вино… Бороду надо сделать покраснее, – добавил он.
– Но ненамного, – сказал я.
Он прищурился:
– Хотя и не слишком.
Он нежно дунул на мое лицо, затем закрыл меня занавесом.
«Сеанс через пятнадцать минут, – подумал он.- Придется прерваться».
Он мерил шагами студию здесь же, рядом. Я почувствовал, как он закуривает.
– Миньон придет в десять.
– Миньон сейчас придет, – сказал я.
– Да. Я покажу тебя ей. Ей нравятся картины, а эта – лучшее из всего, что мне до сих пор удавалось. Она не подозревает, что я способен на такое. Я покажу ей это. Она, конечно, не разбирается в искусстве…
– О да.
Я услышал, как в дверь постучали. Он впустил ее. Я почувствовал, что он возбужден.
– Вы всегда приходите вовремя, – сказал он.
Она засмеялась, и смех ее прозвучал мелодично, словно перезвон дорогих часов.
– Всегда, – сказала она, – и до тех пор, пока портрет не будет закончен и я не смогу взглянуть на него. Я очень прилежна.
«Она уже улыбается так, словно глядит с портрета,- размышлял он, вешая ее пальто. – Сейчас она сидит в темном кресле. Темном, как ее волосы. Зеленый твидовый костюм и серебряная брошь. Почему она не надела бриллиантов? Они ведь у нее есть».
– А где бриллианты? – спросил я.
– А где бриллианты?
– Что? А-а, моя брошь…- Она коснулась ее, бросив взгляд на свою юную грудь. – Вы ведь еще не писали портретов до сих пор, не так ли? Я же позирую сейчас для уютного домашнего портрета, который будет висеть в гостиной у камина, а не для иллюстрации рассказика о фамильном состоянии, украшающего обложку модного журнала. Поэтому я и решила надеть что-нибудь простое.
Она опять улыбается. Насмехается надо мной?
– А что это у вас там закрыто покрывалом? Она подошла к холсту.
– О, – сказал он скромно, в радостном трепещущем предвкушении. – Это, право же, пустяк.
– Позвольте мне взглянуть.
– Прошу вас.
Зашуршал занавес, прикрывавший холст, и я взглянул на женщину.
– Господи! – воскликнула она. – «Последняя вечеря» Питера Хелзи. Боже, да ведь это прекрасно. – Она отодвинулась еще дальше, пристально всматриваясь. – Он глядит так, словно вот-вот выйдет из рамы и еще раз предаст Его.
– Это так, – скромно сказал я.
– Пожалуй, верно, – заметил Питер. – Довольно занятный экземпляр.
– Да, – сказала она. – Я никогда раньше не видела столь точно подобранных красок. Глубина, переплетение тонов – он весьма необычен.
– Он и должен быть таким, – ответил художник. – Он сошел к нам со звезд.
– Со звезд? – недоуменно переспросила она. – Что вы хотите этим сказать?
– Пигмент, послуживший для его создания, я перетер из упавшего метеорита, который обнаружил нынешним летом. Мне сразу же бросилась в глаза краснота камня; к тому же оказалось, что размеры позволяют засунуть его в багажник.
Она изучала мое лицо на холсте.
– Для столь прекрасной картины вы создали ее невероятно быстро.
– Нет, какое-то время я носил это в себе, – сказал он. – Я ждал, пока у меня сложится совершенно четкое представление о том, каким он должен быть. Этот красный камень подсказал мне решение – это случилось как раз на той неделе, когда вы начали позировать мне. Стоило мне только начать, и дальше он фактически нарисовал себя сам.
– Он смотрит так, будто всем этим наслаждается, – засмеялась она.
– Я нисколько не возражаю…
– Сомневаюсь, что и он имеет что-то против.
– …Так как я – тот самый подкидыш, которого боги запросто обменяли на кусок камня, понадобившегося им, чтобы ставить на него ноги.
– Кто знает, откуда он взялся?
Он закрыл мне лицо, взмахнув занавесом, точно плащом матадора.
– Начнем?
– Пожалуй.
Она вернулась к креслу.
Через некоторое время он попытался прочесть то, что светилось в ее глазах.
– Возьми ее. Она этого хочет.
Он положил кисть, пристально посмотрел на женщину, на свою работу, – и снова на женщину.
Потом опять взялся за кисть.
– Решайся. Что ты теряешь? Подумай о том, что приобретешь. Это серебро на ее груди может обратиться в бриллианты. Думай о ее груди, думай о бриллиантах.
Он положил кисть.
– Что случилось?
– Какая-то внезапная усталость. Сигарета – и я готов продолжить.
