Алексей Евтушенко - Колдун и Сыскарь
Григорий остановился, высматривая подходящее дерево. Ага, вот он. Молодой крепкий дуб в полтора обхвата. Лет восемьдесят, не больше. Жалко, да, но деваться некуда. А жертва Велесу — владыке лесов уже принесена и все нужные слова произнесены.
Шаркающей старческой походкой — сил оставалось едва-едва, чтобы хоть как-то держаться на ногах — он подошёл к дереву и обнял ствол, прижимаясь к нему всем телом. Закрыл глаза, отрезал сознание от окружающего мира, оставив только крохотного, но никогда не теряющего бдительности сторожа на самом краю.
Привычно настроился.
Услышал движение мелких насекомых под корой, ощутил, как листья впитывают лучи солнца, а корни мощно тянут влагу из земли, почувствовал… нет, не мысли — настроение дуба. Как он радуется своей молодости, здоровью и этому чудесному майскому дню. Долгая зима позади. Впереди — красное лето.
Извини, приятель.
Пробирающаяся неподалёку по своим делам лиса замерла и опустила морду, принюхиваясь. Пахло вроде бы человеком. Мужчиной. Без оружия. Но было в этом привычном запахе что-то ещё. Притягивающее и в то же время страшное. Не человеческое, не звериное и не относящееся к миру людских вещей. Что-то очень древнее, о чём сама лиса никак не могла помнить, но где-то в глубинах её существа, в крови, костном мозге, нервах и клетках лежала тень этой памяти, передаваемая по наследству бесчисленными поколениями лис.
Бежать или глянуть одним глазком?
И тут же бежать.
Будь лиса постарше, вряд ли она стала бы сомневаться. Но это была хоть и вполне взрослая, но ещё молодая лиса. Поэтому любопытство в ней пересилило страх, и она, неслышно прокравшись ближе, осторожно выглянула из-за куста боярышника.
Человек в чудном — рыжем с коричневым — плаще обнимал дуб, прижимаясь к нему всем телом. И дубу это активно не нравилось.
Понятно, что лиса не знала слов «человек», «плащ» или «дуб». Но эти существа и предмет обозначались в её мозгу определёнными, понятными только ей и другим лисам символами, коими она и оперировала, наблюдая и оценивая открывшуюся перед ней картину.
И не только наблюдала и оценивала.
Лиса прямо чувствовала, что, сумей дерево выдернуть из земли корни и воспользоваться ими, как ногами, оно убежало бы от этого человека подальше. Или, если бы ветви дуба могли двигаться, они задушили или отбросили бы человека прочь. Но дуб был бессилен против человека. Да и кто устоит против него? Никто. Человек всегда оказывается сильнее.
Вот и сейчас обладатель чудного плаща не просто стоял, обняв дерево, как, бывает, стоит больной или уставший. Он… врастал в него! Погружался. Медленно, но неуклонно. Вот уже исчезли под корой лицо, руки, половина туловища, и одновременно пожухли, покрылись ржавыми пятнами только что бывшие свежими и зелёными листья дуба, словно вместо мая неожиданно наступил октябрь… Леденящий панический ужас вытеснил любопытство в мгновение ока, охватив всё лисье существо от кончика носа до хвоста. Со всех лап, поскуливая на ходу, она бросилась прочь от проклятого места и затем, в течение всей своей лисьей жизни, всегда обходила его далеко стороной, если её путь пролегал в этих местах.
Другое дело.
Григорий отступил на шаг от ствола, ощущая, как тело наполнилось новой силой, энергией, мощью. Она вскипала в крови мириадами звенящих озорных пузырьков, требовала немедленных действий, громких побед и великих свершений. Как будто ему снова было двадцать восемь лет и впереди лежала целая вечность, принадлежащая только им двоим — известному на всю округу ведуну Самовиту и его молодой избраннице Зоряне…
Он уходил от её дома, не разбирая дороги. Мимо домов, мимо людей, не замечая удивлённых взглядов, не слыша голосов тех, кто желал ему здравствовать, окликая по имени. Сам не помнил, как оказался за городским валом, на дороге, ведущей в священную Велесову рощу. В себя пришёл лишь возле самого капища, не доходя нескольких шагов до того самого поваленного дерева, на котором меньше седмицы назад сидели они с Велеславом.
Сейчас там тоже кто-то сидел.
Неподвижная фигура, облачённая в болотного цвета плащ с капюшоном. Последний наброшен на голову так, что почти полностью скрывает опущенное лицо. Виден лишь длинный чуть кривоватый нос. И ещё руки на коленях, чуть не до локтя высовывающиеся из широких рукавов плаща. Изящные и тонкие, словно у девушки, но густо покрытые чёрными волосами, с узловатыми, какими-то паучьими пальцами. В одной руке — нож, в другой — тонкая, свежесрезанная веточка. И татуировка. Какая-то надпись, не разобрать. Нож аккуратно и даже нежно срезает, счищает с веточки кору, обнажая белую, лаково поблёскивающую при свете летнего дня древесную плоть, а он, Самовит, стоит, будто вросший в землю, и заворожено наблюдает за плавными неспешными движениями этих рук. Окончив счищать кору, незнакомец прячет нож в сапог и облизывает веточку. Язык у него длинный и красный, словно густо измазанный в крови. Затем рука с веточкой вытягивается вниз и чуть в сторону, вытягивается, вытягивается, и Самовит чувствует, как холодеет его спина. Он, ведун, многое видел. И много умеет из такого, что непосильно и недоступно простому смертному. Но рука, неожиданно ставшая длиннее тела более чем в два раза и продолжающая удлиняться на глазах… Морок? Самовит мгновенно ставит ведическую защиту и тут же делает проверку на истинность видимого. Проверка недвусмысленно показывает, что наблюдаемое им — не морок, не фантом, не наваждение. Всё так и есть на самом деле. Да кто ж это такой?!
Тем временем рука кладёт оструганную и облизанную палочку на большой муравейник и быстро втягивается обратно, приобретая нормальные размеры. Капюшон небрежно откидывается на спину, и Самовит видит молочно-бледное, гладко выбритое, очень молодое и в то же время каким-то непостижимым образом старое лицо искушённого в желаниях и страстях юноши с необычного цвета пронзительно-жёлтыми глазами. Коротко стриженные белые волосы словно прилипли к правильной формы красивому черепу, длинные алые губы змеятся в любезной улыбке.
— Ну, здравствуй, Самовит, — говорит незнакомец.
Голос у него высокий, резкий, с неуловимыми оттенками насмешки и в то же время скуки.
— И ты здравствуй, коли не шутишь-жартуешь, — отвечает Самовит, изо всех сил пытаясь сохранить самообладание, — трудно признаться, но ему уже хочется бежать отсюда как можно дальше. Последний раз подобное чувство посещало его шестнадцать лет назад, когда Велеслав посвящал четырнадцатилетнего отрока, своего ученика и воспитанника, в ведуна четвертой ступени и Велесова волхва пятой и устроил ему настоящее испытание с привлечением отнюдь не полных дружелюбия духов земли, воздуха, огня и воды. А затем оставил одного в лесу на три дня и три ночи — знакомиться с теми его обитателями, которые просто так людям на глаза не показываются: лешими, русалками да кикиморами, что не сумели найти себе места в человеческом доме за печью. Ну, и ещё кое с кем, чьи имена лучше и вовсе не вспоминать. Испытание Самовит прошёл и был допущен Велеславом до следующих тайн и знаний, но на всю жизнь запомнил те жуткие минуты и часы, когда одно только голое самолюбие и упрямство удерживали его от немедленного бегства.
