Нил Гейман - М - значит магия
– И что же дальше?
Она посмотрела на меня своими зелеными глазами, словно из-под маски Антигоны, и эти бледно-зеленые глаза, казалось, тоже были маской, только другой, надетой под первую.
– Нельзя услышать поэму и остаться прежним, - ответила она. - Поэма захватила тех, кто услышал ее. Она поселилась в них и стала жить; они начали думать ее рифмами; ее образы исподволь заменяли их собственные стихи и мысли, ее надежды становились их жизнью. Всего через одно поколение их дети, появляясь на свет, уже знали поэму, а довольно скоро дети перестали рождаться вовсе. В них больше не было нужды. Осталась только поэма, ставшая плотью, устремившейся в ведомые дали.
Я пододвинулся поближе, чтобы коснуться ее бедра своим. Похоже, она не возражала: она нежно положила ладонь мне на плечо, и я почувствовал, что начинаю непроизвольно ухмыляться.
– Кое-где нас встречают с радостью, - тихо говорила Поэма, - в других местах нас считают сорной травой, болезнью, которую надо тут же искоренить и уничтожить. Но где грань между заражением и искусством?
– Не знаю, - ответил я, все также глупо ухмыляясь. Из гостиной доносились незнакомые ритмы, пульсирующие, рассыпающиеся, гулкие.
Она потянулась ко мне и потом - наверное, это был поцелуй… наверное. Во всяком случае, она прижалась губами к моим губам, а потом удовлетворенно отпрянула, словно пометив меня, как свою собственность.
– Хочешь ее услышать? - спросила она, и я кивнул, не слишком понимая, что именно она предлагает, но точно зная, что мне нужно все, что она может предложить.
Она начала что-то шептать мне в ухо. Странная вещь - поэзия: даже если не знаешь языка, сразу понятно, что ты слышишь стихи. Поэмы Гомера, прочитанные по-гречески, можно слушать, не понимая ни слова, и это все равно будет поэзия. Я слышал стихи на польском и на эскимосском, и всегда сразу понимал, что это стихи. И то, что она шептала, тоже было поэзией. Я не знал этого языка, но слова струились через меня безупречно, и мне виделись башни из стекла и алмаза и люди с глазами цвета морской волны, и за каждым слогом мне слышалась неумолимая поступь надвигающегося океана.
Может быть, я действительно поцеловал ее. Не помню. Помню, что хотел поцеловать.
И вдруг Вик резко потряс меня за плечо.
– Скорей! - кричал он. - Живо! Пошли отсюда!
Я был словно за тысячи миль от него, и мне не хотелось возвращаться.
– Идиот, пошли скорее! Двигаем! - крикнул Вик и выругался. Голос его был полон ярости.
В первый раз за весь вечер я узнал песню, которая играла в гостиной. Печальные стоны саксофона сменялись каскадами текучих аккордов, и мужской голос выпевал короткие строки про детей безмолвного века. Я хотел остаться и послушать.
Поэма сказала:
– Еще не все. Ты не дослушал меня.
– Извини, дорогуша, в другой раз, - сказал Вик.
Он уже не улыбался. Он схватил меня за локоть и потянул за собой, и вытащил меня из комнаты. Я не сопротивлялся. Я прекрасно знал, что Вик легко со мной справится, если дело дойдет до драки. Конечно, Вик драться не полезет, если только не вывести его из себя, не разозлить, но как раз сейчас он был очень зол.
Мы вывалились в прихожую, и Вик распахнул дверь. Я обернулся, надеясь в последний раз увидеть Поэму в дверях кухни, но ее там не было. Зато у лестницы стояла Стелла. Она глядела вслед Вику, и я увидел ее лицо.
Все это было тридцать лет назад. Я многое забыл, еще больше забуду, в конце концов я забуду все; и все же, если считать, что есть жизнь после смерти, то это не то, что подается в обертке из псалмов и песнопений, это другое: я не могу поверить, что когда-нибудь забуду этот момент или лицо Стеллы, смотрящей, как убегает от нее Вик. Даже смерть не заставит меня забыть это.
Одежда на ней была в беспорядке, по лицу размазана помада, но взгляд…
Не стоит гневить вселенную. Разгневанная вселенная взглянет на вас именно так.
Мы побежали со всех ног, Вик и я, прочь от этой вечеринки, от туристов и полумрака, словно ураган гнался за нами по пятам, куда глаза глядят, не разбирая дороги в лабиринте переулков, и мы не оборачивались и не останавливались, пока не поняли, что вот-вот задохнемся. Мы едва дышали, я оперся на стену, а Вик склонился над придорожной канавой - его рвало, долго и натужно.
Он выпрямился и вытер рот.
– Она не…
Он запнулся.
Он покачал головой.
Потом он сказал:
– Знаешь, я вот что думаю. Когда зайдешь так далеко, как только осмелишься, и потом, если зайдешь дальше, это ведь уже будешь не ты, так ведь? Ты станешь тем, кто пошел дальше. Туда, куда просто нельзя… похоже, со мной случилось именно это.
Я решил, что понял, о чем он.
– В смысле - ты ее трахнул? - спросил я.
Он поднял кулак, словно собирался ударить меня, но только приставил его мне к виску и с силой несколько раз постучал мне по голове. Я было решил, что мне придется с ним драться - и он меня побьет - но он вдруг опустил руку, отвернулся и пошел прочь, хватая воздух широко открытым ртом.
Я недоуменно посмотрел на него и понял, что он плачет: лицо у него покраснело, из глаз и из носа текло ручьем, плечи тряслись. Он рыдал, бредя по улице, как ребенок, самозабвенно, надрывно, не обращая ни на что внимания. Я шел за ним и не видел его лица. Я пытался понять, что же случилось в комнате наверху, что могло довести его до слез, так напугать, но ничего такого не мог себе представить.
Один за другим стали зажигаться фонари. Вик, спотыкаясь, шел вперед, я за ним, и шаги мои звучали в ритм стихам, которые, как ни старался, я не мог вспомнить и никогда не смогу повторить.
ПТИЦА-СОЛНЦЕ
В те времена Эпикурейский клуб представлял собой горстку богатых бездельников, которые, безусловно, имели немалый опыт по части развлечений. Было их пятеро. Для начала - Огастус Два-пера Маккой, который один был толще иных троих, ел за четверых, а пил за пятерых. Его прадед основал Эпикурейский клуб на доход от некой тонтины, для получения которого в полной мере он применил все возможные, но вполне традиционные меры.
Следующим шел профессор Манделей, сухонький, раздражительный, почти прозрачный, как призрак (возможно, он и был призраком; случались и более удивительные вещи). Он не пил ничего, кроме воды, а за столом вместо тарелок пользовался чайными блюдцами, на которых размещал порции, которых хватило бы и кукле. Для того, чтобы насладиться кулинарным искусством, однако, этого вполне достаточно, и за что бы ни принимался профессор Манделей, он всегда докапывался до сути дела.
Еще в клуб входила Вирджиния Бут, теоретик гастрономии и ресторанный критик, некогда первая красавица. С ходом времени она превратилась в величественную развалину, но находила в этом определенное удовольствие.
