Сергей Алексеев - Волчья хватка. Книга 3
По обыкновению, высокого гостя следовало в баню с дороги вести, но там чуждый парился и всё никак напариться не мог: выл и орал от удовольствия так, что и у ворот слышно. Добро, что князь проголодался и желание изъявил прежде потрапезничать. А Сергий заметил, бояре–изменники всё возле князя увиваются, норовят поближе к нему оказаться. Может, оно так и надо по правилу, но велел на всякий случай лавки так расставить, чтоб Дмитрий только с духовником рядом оказался. И прислуживать согласно уставу назначил двух иноков–араксов, для которых и деревянная ложка–оружие, хотя с виду худосочные и сутулые молельники. И сразу заметил, не понраву это пришлось большим боярам, на игумена зыркают, однако терпят, зная, что в чужом монастыре свои уставы не показывают.
Только расселись, путный боярин Стрешнев и спрашивает:
—Скажи–ка, игумен, не прибегал ли к тебе Никитка, сын боярина Ноздри? Настоятель в тот же час смекнул, что Стрешнев вздумал проверить, известно ли ему что о лазутчике, а заодно и себя неким образом обелить.
—Неслыхивал про такого, — отозвался Сергий. — В нашу пустынь всякие людишки прибиваются, есть и дети боярские… А для меня они все— послухи, жаждущие служения Господу. Да у нас и не принято родовитостью кичиться.
—Ежели придёт, так приюти его, — попросил боярин. — Жаль бедолагу. Хотел к моей дочери Евдокии посвататься, а я её вон за Фрола Тугоухова отдал. А теперь пропал мой отпрыск, ни слуху ни духу. И вздохнул с родительским горем.
Сказано это было явно для ушей княжеских, а не игумновых. Однако Дмитрий будто бы и внимания не обратил, занятый снедью. На том застольная беседа и кончилась, трапезничали по–монастырски молча, не жадно, сосредоточенно, ровно в молитвы были погружены. Князь хоть изрядно протрясся верхом на лошади, но съел толику свининки с хреном, а более квас пил, как если бы его вселенская жажда обуяла. И чаши принимал только из рук иноков–вовремя подавали. Игумен тут окончательно убедился: ближние бояре догадались или прознали, для чего великий князь Московский отправился в Троицкую пустынь. Почуяли опасность разоблачения, но хитрые, вздумали себе на пользу всё обратить. Если Дмитрия погубить не в Москве, а на подворье монастыря, то вина за смерть князя всецело ложится на Сергия и его братию. И тогда будет у ближних бояр–изменников причина возмутить бояр и люд московский устроить обещанную расправу: обитель пожечь, иноков во главе с настоятелем на воротах да деревьях повесить.
До заутрени оставалось не так и много времени, когда Дмитрий встал и говорит:
—Вот теперь можно смыть пыль дорожную. Не что пристало в баню ходить голодным? Сказывают, умопомрачение может случиться. А потом и помолимся с усердием.
Тем самым и вовсе умиротворил свою настороженную свиту, но взволновал игумена. Дикий крик да вой чуждого вроде бы стихли, послать бы кого в баню, чтоб проверить, удалился ли оттуда оборотень, а под руками ни единого послуха! Опустел монастырь после митрополичьего гостевания, впору самом убежать и смотреть, однако князя не оставишь. Тот же вышел из трапезной, глянул на светлеющее небо и молвит:
—Поспешать надобно. Не тело баловать — на богомолье приехали!
И прямым ходом к бане. Свита, как и полагается, не отстаёт, иные дожевать за столом не поспели. Настоятель чуть вперёд забежал, чтоб разузнать, что да как, и глядь, а караульные араксы всё ещё возле бани службу несут.
—Где? — только и сумел спросить у них игумен.
—Напарился да на лавке заснул, — шепнул один. — Добудиться не могли.
Тут уж поздно было что–либо делать, а вынести из бани сонного вместе славкой иноки не догадались, так добро, хоть задвинули под полок, пока гости в предбаннике раздевались. Братская чёрная баня просторная, свечи от пара горят тускло, стены в копоти, вся надежда, князь впопыхах не заметит чуждого, а тот, утомлённый, не проснётся.
По правилам, парить великого князя полагалось только большим боярам, поэтому он с огнём продолжал баловать и смело вошёл с изменниками в парилку. Игумена ровно молнией пронзило, и про оборотня сначала забыл: погубят, уморят! В трапезной не удалось отравить, в бане на смерть запарят.
Добро, хоть Митяй неотвязно за князем ходит, и тут не отстал, а тоже разоболочился, перекрестился и в жаркую парилку, как в омут, нырнул.
Игумен же на улицу и к отдушине прильнул: парно, знойно, однако кое–что видать. Бояре князя на самый верхний, игуменский полок усадили, сами расселись внизу, по лавкам, греться да потеть. Стрешнев вместо банщика поддаёт на каменку, пар вениками разгоняет, Тугоухов шайку с щёлоком разводит да травяных пряностей подливает. Затем полумрак и вовсе стал мутный, непроглядный, ничего не увидеть, но слушать можно.
—Ты полегче поддавай, — послышался голос духовника, который рядом с князем на верхнем полке сидел. — Тут уж дышать нечем!
—А ты пониже спустись, — посоветовал боярин и отдушину заткнул. Далее голоса ровно через вату: бу–бу–бу, потом вроде бы веники захлопали. Игумен тут и вспомнил про чуждого: пробудят его от сна, так свидетель будет, как морили в бане великого князя Московского! Нет худа без добра: ежели что, покажет, кто в самом деле княжеской смерти желал.
Сергий прибежал с улицы, хотел к двери прильнуть да послушать, но тут в парилке истошно завопили, закричали, и непонять, то ли от удовольствия, то ли от мучений. Малые бояре в предбаннике сидят, переглядываются, а что делать, не знают. Одежду скинули, изготовились, но войти не решаются. И настоятелю заходить неловко, можно всё дело испортить, коли князь с духовником затеяли таким образом вывести изменников на чистую воду. Митяй уж всяко не позволит боярам воплотить свой замысел, даст знак, когда князю совсем невмоготу станет. Мужон бывалый, надёжный, не зря княжескую печать хранить дозволено. Разумом проницательный и не только духовный опыт имеет, но и житейского хлебнул изрядно. Позовёт, вот тогда и можно войти да повязать злодеев…
Меж тем вопли, зычное кряхтенье да шум веников усилились, должно, все враз стали париться. Сейчас жди, вылетят из знойного чрева на предутренний холодок, остывать, отпыхиваться да квас пить. Судя по звукам, всё миром обходилось, игумен уж думать стал, не вообразил ли он себе злодейство боярское, не пригрезилось ли ему, что князя в бане уморить хотят. И тут в парилке вдруг стихло всё разом, такое чувство, будто уши заложило. Минута прошла — ни звука не донеслось! Тогда игумен решился, потянул на себя дверь, заглянул в баню, а там тьма кромешная, все свечи позадувало и лишь парным жаром в лицо бьёт.
—Свету дайте! Малые бояре вкупе с араксами свечи похватали да в дверной проём посветили. И обомлели от зрелища. Потом уж, когда в себя пришли и обсуждать стали, кто что увидел в первый миг, иные утверждали, будто зрели они в парной дикого зверя— матёрого волка, который немо щерился и показывал клыки. Однако игумен всю картину сразу позрел: все большие бояре на верхнем полке сгрудились, ровно овцы, сидяти вениками заслоняются, а на нижней ступенистоит чуждый, и не клыки щерит, а держит в руке кривой блестящий засапожник. За его же спиной князь со своим духовником. Вроде живые, только Митяй на карачках стоит, однако оба по–волчьи гневливые, только что рыкане издают.
