Роджер Желязны - Вариант единорога
Но меня сохранили для этого более грандиозного действия, и все объективы вперились в меня, пока мы ждем старта. В этом году нужно смотреть только на одну Машину – аналог "феррари" под номером 4.
Дан сигнал, и завизжала резина; облака дыма поднимаются подобно гигантской грозди белого винограда, и мы устремляемся вперед. Другая машина уступает дорогу, чтобы я мог занять нужную позицию. Машин много, но только одна из них – Машина.
Мы с визгом пролетаем поворот в этом двухсотлетней давности великолепном творении итальянской классики. Празднество всегда устраивается здесь, где бы все изначально ни происходило.
"О ушедшие владыки творения, – молюсь я, – пусть я все исполню без сбоев и ошибок. Да не отклонюсь я от временного графика. Не позвольте случайным переменным вмешаться и разрушить совершенное повторение".
Тускло-серый металл моих рук, мои точные гироскопы, мои специально разработанные кисти-захваты – все удерживает руль в безупречно правильном положении, и мы с ревом вылетаем на прямую.
Как мудры были древние владыки! Поняв необходимость самоуничтожения в битве, слишком мистической и священной для нашего понимания, они оставили нам этот церемониал в память Великой Машины. Остались все данные: книги, фильмы – все, что позволило нам найти, изучить, понять и познать это свят,ое Действо,
Мы проходим следующий поворот, и я думаю о наших растущих городах, наших огромных сборочных конвейерах, наших маслобарах, нашем возлюбленном исполнительном компьютере. Сколь все это великолепно! Как хорошо организован этот день! Как прекрасно, что я – избранник!
Покрышки-братишки гудят, из-под них с пронзительным свистом вырываются мелкие камни. Через три десятых секунды я придавлю педаль акселератора еще на одну восьмую дюйма.
R-7091 машет мне при выходе на второй круг, но я не могу помахать в ответ. Сейчас я должен функционировать наилучшим образом. Через несколько секунд будет задействовано все дополнительно установленное во мне специальное оборудование.
Остальные машины уступают дорогу точно в назначенный момент, Я поворачиваю, скольжу юзом. Я проламываюсь сквозь защитное ограждение.
"Пожалуйста, перевернись! – молю я, выворачивая руль. – А теперь гори".
Мы резко переворачиваемся и скользим вверх колесами. Машина наполняется дымом.
К ревущему в моих рецепторах грохоту теперь добавляется треск огня. Пламя лижет Машину.
Мой стальной скелет сокрушен ударной нагрузкой, Мое масло горит. Мои объективы – за исключением крошечного участка – разбиты.
Мой слуховой механизм все еще слабо работает.
Звучит мощный сигнал, и через поле ко мне устремляются металлические тела.
Пора. Пора отключить все свои функции и прекратить существование.
Но я помедлю. Еще мгновение. Я должен услышать, как они это скажут.
Металлические руки вытаскивают меня из погребального костра. Меня кладут в стороне. Огнетушители извергают на Машину белые реки пены.
Смутно, издалека, доносится до моих разбитых рецепторов рокот громкоговорителя:
– Фон Триппс разбился! Машина мертва!
Могучий вопль горя поднимается над рядами неподвижных зрителей. Огромный несгораемый фургон выезжает на поле как раз в то время, когда пожарным удается загасить пламя. Четверо механиков выпрыгивают из фургона и поднимают Машину. Пятый собирает дымящиеся обломки.
И я вижу все это!
"О, да не будет это святотатством! – молюсь я. – Еще одно мгновение!"
Машину осторожно помещают в фургон. Закрываются огромные двери.
Медленно, унося с собой мертвого воина, фургон выезжает через ворота и движется по широкому проспекту мимо исполненной восторга толпы.
К великой плавильне, К Плавильному Котлу!
Туда, где Машина будет расплавлена, а затем вновь отправлена в мир. И каждая вновь создаваемая личность будет включать в себя ее святую частицу.
Над проспектом возносится крик всеобщего ликования.
И я видел все это!
Счастливый, я выключаю себя.
Роджер Желязны
Аутодафе
Помню, как сейчас, жаркое солнце на Плаз де Аутос, крики торговцев прохладительными напитками, ярусы, набитые людьми, напротив меня, на солнечной стороне арены, впадинами на горящих лицах – солнечные очки.
Помню, как сейчас, краски: красные, голубые и желтые; и запахи – среди них неизменно присутствующий острый запах бензиновых паров.
Помню, как сейчас, тот день, день с солнцем, высоко стоявшим в небе в созвездии Овна, сверкающим в расцвете года. Вспоминаю семенящую походку качальщиков, с откинутыми назад головами, машущих руками, с ослепительно белыми Зубами между смеющимися губами, с расшитыми тряпками, похожими на цветастые хвосты, торчащими из задних карманов их комбинезонов; и трубы я вспоминаю рев труб из репродукторов, возникающий и смолкающий, снова и снова, и наконец одну сверкающую, окончательную ноту, тянущуюся, чтобы потрясти слух и сердце своей безграничной мощью, своим пафосом.
Затем молчание.
Я вижу это сегодня так же, как тогда, давным-давно… Он вышел на арену, и поднявшийся крик потряс даже голубое небо над белыми мраморными колоннами:
«Виват! Машидор! Виват! Машидор!»
Я вспоминаю его лицо – темное, печальное и мудрое.
И челюсть и нос его были длинными, и смех его был подобен вою ветра, и движения его были подобны музыке терамина и барабана. Его комбинезон голубой и шелковый – был прошит золотой ниткой и украшен черной тесьмой. Его жакет был покрыт бусинками, и на груди, плечах, спине сверкали блестящие пластинки.
Его губы скривились в усмешке человека, познавшего славу и владеющего мощью, которая славу ему еще принесет.
Он продвинулся, повернулся вокруг, не защищая глаза от солнца.
Он был выше солнца. Он был Маноло Стиллете Дос Мюэртос, сильнейший машидор, когда-либо виденный миром, с черными сапогами на ногах, с поршнями в икрах, с пальцами микрометрической точности, ореолом черных локонов вокруг головы и ангелом смерти в правой руке, в центре испещренного пятнами смазки круга истины.
Он помахал рукой, и крик стал нарастать снова:
«Маноло! Маноло! Дос Мюэртос! Дос Мюэртос!»
После двух лет отсутствия на арене он выбрал этот день, юбилей его смерти и ухода, чтобы вернуться, – ибо в его крови были бензин и спирт, а его сердце – отполированный насос, звенящий от желания и смелости. Он два раза умирал на арене, и два раза врачи воскрешали его. После второй смерти он ушел на покой, кое-кто говорил – потому, что узнал страх. Но этого не могло быть.
Он снова помахал рукой, и его имя опять покатилось к нему.
Трубы прозвучали еще раз: три протяжных звука. И снова тишина. Качальщик в красном и желтом подал ему накидку и забрал жакет.
