Анатолий Агарков - Семь дней Создателя
— Ну, хорошо. С наскока не решить: мы больше не расстанемся — к чему спешить.
— Давай не будем больше расставаться — мне страшно без тебя. Скажи, наша Земля всё также хороша?
— Ещё прекрасней стала. Освоены планеты, солнце под контролем. И космос больше не таит угрозу.
— А Настенька нашлась?
— Увы, Создатель, нет.
— И нет контактов с гуманоидами?
— Нет.
Я помолчал, о дочери печалясь.
— Как нашёл меня?
— Скажу, не сразу. Но, слава Богу!
Как долго он копается в мозгу, а мне приспичило болтать.
— Билли, я в тему влез, в которой очень неуместно меня Создателем считать, и называть.
— Что такое?
— А ты ещё не понял, над чем работают мозги?
— Тут всего…. Над чем?
— Я души умерших умею различать, общаться с ними, понимать.
— Опять за старое. Часом не тронулся в отсутствии меня?
— Вот и проверим — мне скоро рандеву с такою предстоит. Ты взглянешь на неё через мои глаза, послушаешь ушами, поговоришь….
— Ну, хорошо, не будем пустословить — увидим и решим.
— Но, Билли, суть эксперимента в том, что встретиться хочу с Создателем, который жизнь дарует.
— Ты знаешь, с сумасшедшими не спорят, и я не буду. Для чего?
— Чтоб убедиться, что он есть.
— И только то? Не проще просто верить?
— Когда увидишь все способности мои, поймёшь — болезни вижу я насквозь, умею исцелять. Лишь жизней прерванные нити не могу связать. А ты не научился?
— На всех есть клеточная база данных — клонируем внезапно умерших землян.
— Но это ведь совсем другие люди. Кстати, с Костиком ошибся ты. Теперь я понял: не память генную он потерял, а душу. Сознание спаслось в оптимизаторе, и без души он зомби был. Вот суть жестокости его.
— Пусть будет версия — в неё поверю, когда увижу то, что видишь ты. И всё-таки скажи, зачем во лбу стекляшка у тебя — она ведь нервными окончаниями оплетена. Ты сам не зомби, друг, не биоробот?
— Ты смотри, смотри — не всему, что имею и умею, могу дать объяснение….
Шесть дней мы с Билли ворковали — я, в беседке лёжа, закутавшись в одеяло, он, ковыряясь в моём мозгу.
Во мне участие приняли.
Отец Михаил:
— Вы не заболели часом — всё лежите и лежите? Давайте доктора я позову.
— Не надо, всё в порядке у меня. Лишь ностальгия, но она сама пройдёт — дайте срок.
Степан Василич подтвердил:
— К ним человек намедни приходил, подарок приносил.
Фенечка книжку принесла:
— Послушаешь меня?
— Да-да, конечно же, дитя.
И Билли:
— Послушай, друг, и ты. Эту девочку я излечил от немоты.
— Ты многого достиг в развитии ума — тобой горжусь и кой чему учусь.
— То отличительная твоя черта — красть знания.
— Знакомо мне твоё брюзжание….
Шесть дней прошло — условленное время подошло.
Пред полночью Василича я попросил, храм отворить и в нём меня закрыть до самого утра.
Звеня ключами, он ворчал:
— Что за блажь? Ну, были б вы Хомой, а в церкви панночка лежала….
Полная луна сияла сквозь витражи окон. Под сводом гулко звучали мои шаги.
— В чём-то сторож прав, — Билли сказал. — Насчёт блажи….
— Помолчи. До полночи далёко?
— Хватит времени в дверь постучать или окно разбить, чтоб сторож прибежал.
— Ты трусишь?
— Мне чего бояться? Дрожь чувствую в тебе.
— Страх неизвестности в крови у человека.
— Полночь. Где панночка твоя?
— Да вот она.
С иконы Богородицы спускался силуэт….
Эпилог
Не пишется. Голова болит. Известно, муки творчества обезболиванию не поддаются — вот и болит. Хотя причём тут голова? Не пишется потому, что не читается, не публикуется, не нужно никому. Казалось бы, о вернувшихся из загробья мертвецах, ну, чем не повесть? Её бы на сценарий положить и фильм поставить — все голливудские шедевры отдохнут.
Напечатала районная газета, знакомые поздравили. Где гонорар? Я спрашиваю, за что трудился? За сомнительную славу? В толпе недавно услыхал:
— Тот Гладышев писал, что в райкоме партии работал, а после так никем не стал?
А кем я должен стать? Олигархом? Воровским авторитетом? Надыбать хоть какой-нибудь себе колхоз или заводишко при приватизации?
Ну да, я сторож школьный. И ещё бумагомаратель не нужный никому. Сижу и мучаюсь в пустующей тиши, чтоб утром встать в учительской с дивана и побрести искать работу. А к ночи вновь вернуться школу сторожить, но, по сути, в ней жить — поскольку нет у меня жилья.
Вот докатился бывший райкомовский инструктор с двумя дипломами — без стоящего дела и угла. Да что там — без семьи. Уж так сложилась жизнь — кидали родственники, обманывали друзья.
Мне б поумнеть однажды и бросить пить, вы скажите. Да что вы — не пью и не курю. И женщинам не забиваю баки. Не потому что я их не хочу. Те, что нравятся, по бедности мне не доступны. Которым нравлюсь я — увы, не вдохновляют. Быть лучше сторожем свободным, чем примаком без любви.
Я офицер запаса после института — по-прежнему считать, так дворянин. Вот эта мысль, однажды зароненная, наверное, сгубила мою жизнь. Ведь благородство в чём? Не прячь глаза перед начальством. Не бойся тех, которые сильней. Не ври, не подличай и не воруй. И с барышнями будь построже — не обещай, чего не можешь.
Вот и скажите мне на милость, с такими принципами чего добиться можно в современной жизни? Дивана школьного? Так на кого пенять?
Я не пенял. Детства мечту лелея, стучал по клавишам пишущей машинки школьного секретаря. Сначала мысли скакунами с крыльями в заоблачной дали носились, а на бумагу не ложились. Потом я их освоил приземлять. И потекли строка к строке, листок к листку…. Но кому? Для кого всё это пишется? Что миру нового сказать хочу? Без публикаций и без критики я — графоман.
Мне надо было б родиться в столице — там есть куда пойти, кому-то показать свои труды. И вдруг — начать публиковаться. Или хотя б в губернском городе. А тут, в захолустье…. Пропадёт бездарно мой талант.
А есть ли он?
Перечитал настуканное на листе. Нет, всё не так, неубедительно, не жизненно, я бы сказал. А главное, язык — какой-то чёртов реп. Нечистый видимо попутал, потратиться однажды и в губернию смотаться на семинар доморощённых литераторов. Там пять часов сидел на мастер-классе малых форм — поэтов и чуть-чуть прозаиков. И в результате язык себе сломал. Вопреки рассудку и замыслу сюжета мне предложенье в рифму завершить охота. Вот что это? Точно — вирус мозговой. Теперь иль к бабушке идти заговорной иль голову долой.
Мысль о суициде не раз являлась мне в тиши ночной. Ну, посудите: я не молод, чтобы с нуля карьеру начинать — нет ни амбиций, ни желаний. Нет стимула — одни лишь оправданья. Не стар, чтоб пенсии дождавшись, почву ковырять в саду. И сада нет. Закончить жизнь сторожем при школе? Достойная карьера! Писателем бы стать.
