Иван Тропов - Шаг во тьму. Дилогия
А теперь их было двое…
Вдвоем, вместе перебарывая волю Акелы, не давая ему закрыться, не давая ему вытолкнуть их щупальца, они раскапывали, доставали, раздували тот огонь, который однажды он едва смог потушить, едва сумел утопить на дне себя…
Маленький звереныш висел на руке, не давая мне встать. Стискивая челюсти, скрипя зубами по моей кости, а может быть, уже перегрыз ее — и я больше не пытался отодрать его. Я стиснул правую руку в кулак — иглы обожгли, но это ничто по сравнению с тем, что будет через миг. Я знал это, но все равно ударил.
Боль обожгла руку, а еще я услышал хруст. Противный хруст, с каким ломается носовой хрящ. Рыжий взвыл и откатился от меня.
Я почувствовал эхо ее ярости: и той, что была раньше, а поверх нее волну новой — досадливой ярости, что ее провели…
И тут же холодное касание почти пропало, она вновь сосредоточилась на мальчишках. Но слишком поздно. Моя левая рука теперь была свободна. Вот только пистолет… Курносого в руке не было.
Я отшвырнул одного мальчишку, увернулся от горбоносого и привстал, закрутился волчком, чтобы они больше не налетели со спины и не сшибли на землю, отбивая их руки и пытаясь рассмотреть что‑то кроме этих скрюченных пальцев со всех сторон. Курносый, Курносый…
Вот он ты!
Левая рука заныла, когда я схватил его, но это ничто рядом с той болью, которая просыпалась от малейшего движения в правой руке.
А здесь всего лишь укус. Всего лишь.
Курносый был в руке, и теперь я мог сосредоточиться на том, что творится вокруг и что делать дальше…
Только что‑то было не так. Что‑то изменилось. Куда делись эти руки со скрюченными пальцами, которые были со всех сторон?
Один замер на четвереньках, забыв про меня. Двое других вообще исчезли куда‑то.
Потом увидел. Горбоносый и рыжий. Они больше не лезли ко мне. Они пятились от меня — плечом к плечу, уже шагах в двадцати. Отделив меня от чертовой суки живым щитом.
Пятились и глядели на меня. Прямо мне в глаза. Теперь их лица были спокойными и сосредоточенными, словно они делали что‑то очень сложное и важное.
Я вскинул револьвер…
Куда стрелять?
Чертова тварь, такая высокая и гордая, когда шла в середине цепи из своих слуг, вдруг пригнулась, почти скрылась за мальчишками. Мелькнет то нога, то плечо, то волна волос… Но не прицелиться. Тридцать шагов много для моего Курносого, да еще с левой руки. Прокусанной. Скользкой от крови.
Я шагнул к ним, двинулся за ними, чтобы нагнать…
Левая нога была неподъемным якорем. Я снова попытался оторвать ее от земли, двинуть вперед, но едва смог двинуть ею.
Я посмотрел вниз. Мальчишка схватился за мою ногу обеими руками, прижался к моему колену, стиснул изо всех сил. Я дернул ногой, но он прилип, повис каторжным ядром.
Я взмахнул Курносым и врезал рукоятью ему в затылок. Не в полную силу, не насмерть, только чтобы потерял сознание и отцепился.
Его голова мотнулась от удара, бессильно завалилась вбок, открыв бессмысленное лицо с закатившимися глазами… но руки держали.
Эта сука держала меня его руками.
Он потерял сознание, но она не бросила его. Она все еще копошилась в нем, только теперь еще глубже — там, где мозг никогда не отключается, покуда человек жив. В мозжечке. Оттуда дергала уже не его желания, а его тело, напрямую за нервы мышц, заставляя сокращаться мускулы рук, скрючиваться пальцы…
Он будет держать до тех пор, пока в его теле теплится хоть капля жизни.
Я поднял голову.
Они отходили. Пялились на меня, прижавшись плечами друг к другу, и отходили.
А где‑то за ними — гривастая сука. Выглядывала черной макушкой, прядью волос, пятном лица между головами мальчишек…
Я рванулся к ним, но третий мальчишка висел на ноге. Я попытался разжать его руки, но это были не руки, это были закостеневшие крючья.
Пока кровь бежит по его жилам, питая мышцы и снабжая их кислородом, а чертова сука дергает его нервы в мозжечке, управляя простейшими движениями, его не отцепить.
Только убить…
Его?
Я выпрямился, глядя на отходящих мальчишек. Между ними мелькал ее черный плащ. Я поднял револьвер.
С левой руки… Из Курносого, с таким коротким носиком и подпиленными пулями, ныряющими в любую сторону…
И она уже шагах в тридцати…
Они. Мальчишки прикрывали ее. Такие разные и такие похожие — теперь, с неестественно спокойными и собранными лицами, и еще больше схожие оттого, что один уже был горбоносый, а второй, рыжий, похожий на лисенка, — стал. Сломанный нос изогнулся косым горбом влево, из ноздри протянулась черная густая полоса через подбородок, на ключицу, на грудь… Почти такой же, как когда‑то смотрел на меня самого из зеркала — после первой серьезной драки, когда мне сломали нос…
Я оскалился, стряхнул с себя и это. Прочь. Все лишнее — прочь.
Кажется или щель между ребятами стала больше? Она тоже едва держится? От усталости, от потери крови — теряет контроль?.. И — ошибается?..
Нет, всего лишь отвлеклась. На меня.
Холодное касание. Несильное, но навязчивое. Приглашение к танцу, к вспыхивающим образам вместо слов. Втиснулась на краешек меня. Не пытаясь давить, просто показывая…
Глаза Старика — его и не его, когда они вдвоем вытаскивали из него то, что сам он хотел запрятать, задавить, забыть…
Хоть ты и видишь людей насквозь, но все‑таки дура. Думаешь, ярость помешает мне целиться? Если я и промахнусь, то не из‑за этого.
…Старик — смутный, потому что его такого еще нет, это только будет, это только то, что им предстоит вылепить из него — в новой коляске, но почти как прежний, с таким знакомым выражением на лице — мой Старик! — и только в глубине глаз что‑то другое… посреди людей в пурпурных костюмах, почтительно замерших за его креслом. Теперь не враги, а его руки и ноги… и смутно на краю — та, ради кого он теперь готов на все…
Ну давай, сука! Выдумывай, плети вранье! Зли меня, зли! Ты подписываешь себе смертный приговор, сука.
Я почувствовал, как задрожало ее касание — беззвучным смехом. Злым, но не просто злым. Словно с эхом, с двойным дном…
Я вытолкнул ее, чтобы она не слышала отзвуков моих мыслей.
Прозрение было яркое, как удар.
Дразнила или отвлекала?!
Нет, она не дура. Она знает, как я среагирую на это. Знает, что я не буду стрелять в слепой ярости. Знает, что я только лучше буду целиться… И все‑таки кидала это в меня. Нарочно дразнила…
Ее слуги! Кто‑то из них все‑таки уцелел? Выбрался из‑под обрыва, и сейчас…
Нет, не слуги. Виктор. У него не было Дианы, он не истоптал пятачок вариантов вокруг ее любимого финта. И теперь он ползет, выбираясь из‑за дома, с непривычным, чужим, но ужасно сосредоточенным лицом. Уже целится мне в спину…
