Иван Тропов - Шаг во тьму. Дилогия
Руки мальчишек уже не стискивали меня — снова молотили, как маленькие злые обезьянки. Я вырвал левую руку из‑под одного, перекатился на бок, вытащил ноги из‑под того, который вцепился в полы плаща, и лягнул его, наконец‑то сбросил…
А в голове был ледяной шторм. И я сам ловил кончики ее щупальцев — на излете, лишившиеся силы, но еще липкие, — и сам пихал в них то, что хотел показать ей я.
Ставил рядом ее лицо, которое видел сегодня, и ту далекую девочку… Ах, как легко можно разглядеть, как же они похожи… Несмотря на все труды над этим телом… Все прикрасы спадают как шелуха, стоит лишь всмотреться внимательнее…
Я дрожал и не знаю, от чего больше: от напряжения, от страха или от ярости. Моя злость и слепое бешенство, наведенное ею во мне, и отражение ее собственной ярости — все это бушевало, билось во мне, смешиваясь, и я уже сам не знал, где что…
Откуда?! — налетел еще один шквал.
Чудовищный, если бы он попал в меня, но я уклонился, пустил удар по касательной. Ярость душила ее, лишала гибкости, не давала ей втиснуться щупальцами в те трещинки моей обороны, которые она уже знала…
Двое мальчишек наскакивали на меня, но я извивался, не давая им опять подмять меня, и пытался оттолкнуть третьего, что вцепился в мою правую руку. Отцепись, звереныш… Отцепись… Отцепись, пока она потеряла контроль, пока я могу целиком сосредоточиться на своем теле, на вас, кусающихся и цепляющихся…
Кто?! — молотила она, все не попадая.
Горбунья, горбунья! Маленькая уродина! Отвратительная горбунья!
ОТКУДА?!!
КТО?!!
Кто‑то снова навалился мне на ноги, я лягнул туда, перекатился на другой бок, чтобы выдернуть правую руку — ну же! отцепись! — но он держал. Вцепился как клещ и держал, пока двое других молотили меня скрюченными пальцами, будто у них были когти, которые могли разодрать и толстый плащ, и мой бок…
А вот чертова сука била так, что удары ее щупальцев отзывались во мне тугим звоном, пронзавшим мои воспоминания, но я не давал ей присосаться туда, куда она хотела. Иди к черту, ты…
Я наконец‑то поймал те черты, что остались в ней почти прежними, — и смог…
Ее лицо — сегодняшнее, прекрасное — словно пародия, маска, наросшая на другое, уродливое… глаза, теперь глядящие прямо и вызывающе, но в глубине навечно остался другой взгляд, выдает душу, навсегда искалеченную, такую же уродливую, какими были лицо и тело… И маска спадает как шелуха, стоит лишь всмотреться внимательнее… Даже ничего не зная о том, какой ты была раньше, можно не знать, все равно это видно. Да каждый, кто внимательно взглянет, увидит. Любой! Как из‑за нынешних черт выглядывает та маленькая горбунья, и она знает, какая она безобразная… НАСКОЛЬКО же она безобразная!
И так будет всегда… Что бы ты ни сделала… Ничего тебе не изменить…
Ничего…
Горбунья…
Навсегда. НАВЕЧНО!
Она закричала — сначала ее вопль ударил меня изнутри, тугой, ледяной волной, а потом крик по ушам.
Я почувствовал колкий лед ее ярости, и, словно сквозь слепящую пургу, слева, не в висках, а в мире, где лежало мое тело, правую руку перестало держать, рыжий теперь тоже молотил меня, царапал ногтями — как дрались далекие предки, у которых в самом деле были когти… И клыки.
Я закричал, когда с другой стороны рыжий с фарфоровым личиком вонзил зубы в мою левую руку. Не в плащ, а в кисть ниже рукава. В ладонь. Сбоку. Прокусив кожу и мышцы, и с хрустом — до кости — его зубы ножовкой поехали по моей косточке, вгрызаясь в нее, перемалывая и ее…
А в следующий миг ее щупальце ударило меня — и на этот раз достало. Вонзилось и потекло внутрь, потекло все глубже и глубже в меня…
Я не сразу понял куда.
То, что она хотела узнать, туда я ее не пускал надежно — и не пущу! Но она ползла не туда. А когда я понял куда, было поздно.
Как по ниточке она скользнула по моему желанию показать ей то, чего боится она — чего боится она, насколько это известно мне, насколько я могу поставить себя на ее место, чтобы испытать ее стыд и отчаяние, — и как по ниточке она скользнула глубже и дальше — туда, где я уже не играю в страх, а где лежат мои собственные страхи…
И я знаю, в какую именно из этих комнат, от которых я мечтал бы выбросить ключи…
Что ж… Ну давай, сука! Давай!!!
Это будет неприятно, но это битая карта. Я это вынесу, я это не раз выносил. А потом ты получишь свое. Одна сука в этом уже убедилась: не стоило это дергать, ох не стоило… Это сильная карта, но я знаю, чем ее побить.
Подтянув под себя ноги, я уже вставал — почти слепой от ледяного шторма в голове, но я уже приготовился к запаху горелого жира, к свечам, окружившим меня, к прекрасному лицу и ножу у горла, — уже приготовился к этому и уже прокладывал курс к тому, как это лицо исказят боль и страх, как чертова сука извивалась на гарпунах, а стальные крючья только сильнее вонзались в ее тело — когда ее оттаскивали от меня, когда ее убивали, пока ждали, когда же эта тварь сдохнет…
Но она то ли почувствовала это, то ли…
Карта поблекла, щенок, слишком долго ее употребляли… но у меня есть другая…
Она копалась во мне, но не там, где я ее ждал.
Человек в пурпурной тунике, странно подогнутой снизу, где должны быть ноги, и с правой руки. На массивном кресле‑каталке из красного дерева, с высокой резной спинкой и кожаными набивками на спинке и на подлокотниках, я такого кресла никогда прежде не видел, но я знал человека, который на нем сидел…
С застывшим, пустым лицом и глаза — я никогда не видел их такими — преданные, на все согласные, молящие…
Я не увидел, на кого он так смотрел, но я знал…
Будь ты проклята, сука!
Оттолкнув плечом налетевшего мальчишку, я поднялся на ноги, попытался выпрямиться…
Я его вытащу. Убью тебя, тварь, и вытащу его из того поселка, из паутины без паука… Вытащу!!!
Ее ярость сменилась злостью и смехом. Истеричным, надрывным, но смехом.
Поздно.
Врешь, сука!!! Врешь!!! Две недели — это слишком мало, чтобы вылепить из человека то, что он всю жизнь ненавидел.
За это время невозможно выдрессировать человека, как Диана Харона, переделав все его желания, все инстинкты. Тем более Старика.
Но…
Я чувствовал ее удовольствие, ее уверенность. Она не врала. Она готова была доказать, что не врала, показать, как…
Нет, не на нее Старик смотрел такими глазами. И не на вторую чернолунную, которая тоже была там, вечная спутница и вечная соперница.
Там была еще одна. Белокурая. Белолунная. А черно‑лунные вдвоем — лишь ее помощницы. И они вдвоем, вместе… Нет, не ломали, не меняли, не пытались переделать все — лишь нашли слабое место. Едва заделанную брешь. Там, где когда‑то он едва‑едва справился один на один — сам против себя.
