Елизавета Манова - Рукопись Бэрсара
— Здесь не торгуются!
— А я не торгуюсь. Просто есть дело, которое я обязан сделать. Если вы мне этого не позволите — разве я не вправе просить, чтобы тогда его сделали вы?
Они переговаривались в темноте. Невнятно гудели голоса, и снова я был один… один… один.
— Хорошо, — оборвал разговоры звучный голос. — Братство поможет вам. Отринь заботы и очисть душу. Итак, готов ли ты с открытым сердцем предстать перед судом Братства нашего?
— Да.
— Назови имя своё и имена родителей твоих.
— Меня зовут Тилар, и родился я в Квайре. Родителей не помню, потому что меня увезли за море ребёнком.
— Кто?
— Не знаю. Я вырос в Балге, в семье оружейника Сиалафа…
Отличная мысль: я просто перескажу им сюжет такого любимого в детстве «Скитальца» Фирага. Надо только поближе к тексту, чтобы не завраться в деталях.
— Когда ты вернулся в Квайр?
— Меньше года назад. Я сразу пришёл к Охотнику.
— Зачем?
— Мы росли на одной улице. Больше я тут никого не знал.
— Почему ты вернулся в Квайр?
— Потому, что сбежал из тюрьмы и не мог оставаться в Балге.
Они долго совещались, а я готовился к новой схватке. Держаться! Пока мой мозг не затуманен страхом… а может, ещё и выпутаюсь?
— Именем Господа, — торжественно спросил меня, — как перед ликом его, ответь честно: занимался ли ты колдовством, звал ли к себе духов тьмы, а если не звал, не являлись ли они тебе сами?
— Нет!
— Клянись!
— Клянусь именем господним!
— Ведомы ли тебе молитвы?
— Какие именно?
— Читай всё, что знаешь.
Я сдержал улыбку и начал с утренней. Я читал их, как бывало в детстве, одну за другой, пока не пересохло в горле и не стал заплетаться язык. Тогда я сделал перерыв и попросил воды.
— Довольно! Почему ты переиначил слова?
— Я вырос на чужбине. Те, кто меня учил, говорили так.
Они снова потолковали и тот, кто вёл допрос, сказал чуть мягче.
— Скинь одежды, человек. Мы хотим видеть, нет ли на тебе дьяволовой меты.
Это было хуже. На мне достаточно дьявольских меток, и показать кому-то свои шрамы — это заново пережить все унижения, это унизиться вдвое, потому что кто-то узнает, что они творили со мной.
— Нет, стыжусь!
— Отбрось стыд, как перед лицом Господа, — посоветовали мне. Спасибо за совет! Хотел бы я, чтобы вы это испытали! Впервые я ненавидел их. Я знал, что сам во всем виноват, и знал, что нельзя иначе, но как же я ненавидел их!
Три человека в надвинутых до глаз капюшонах вышли из темноты и встали рядом со мной. Пронзительный холод подземелья уже насквозь прохватил меня; я дрожал и щёлкал зубами, но в этом было какое-то облегчение, словно холод замораживал стыд.
А эти трое не торопились. Старательно изучали рубцы и шрамы, один даже ткнул чем-то острым в спину, а когда я дёрнулся, что-то сказал другому. Третий тронул шрам на груди и спросил:
— Где это тебя?
— В тюрьме, — буркнул я сквозь зубы.
— За что?
— Понравился.
Он хмыкнул и хлопнул меня по плечу.
Наконец они нагляделись и позволили мне одеться. Торопливо натягивая одежду, я чувствовал, как я жалок и смешон. Они своего добились: я уже ничего не боюсь. Только холодная злоба и злая решимость: я должен их одолеть. Вот теперь я смогу.
Они опять принялись за вопросы; я отвечал, твёрдо придерживаясь Фирага. Что годилось семи поколениям олгонских мальчишек, сойдёт и тут.
Иногда в вопросах таились ловушки, но я их обходил без труда. Давайте, старайтесь! Мозг мой ясен и холоден, и память — моя гордость и моё проклятье — не подведёт меня. Я думаю качественней, чем вы, ведь за мной триста лет цивилизации и двадцать лет науки, не так уж и мало, правда?
Вопросы кончились, в кулуарах опять закипели страсти. Пока что счёт в мою пользу, но это ещё не победа. Они ещё что-нибудь припасли. Что-нибудь эффективнее но попроще…
Очередной персонаж вышел из темноты. Немолодой осанистый человек в ветхом священническом одеянии. С минуту молча глядел мне в глаза, а потом сказал торжественно и величаво:
— Нам не в чём тебя упрекнуть, ибо ты ответил на все вопросы и не оскорбил суда. Но ужасен грех, в котором тебя обвиняют, и не волен тут решать человеческий убогий разум. Готов ли ты принять испытание судом божьим, дабы его воля решила твою судьбу?
— Я в вашей власти, наставник.
— Сколько времени нужно тебе, чтоб подготовить душу?
— Чем скорей, тем лучше.
Я все ещё ничего не боялся. Страх будет потом — если останусь жив. А пока только угрюмая решимость перетерпеть и довести игру до конца. Не для того я вырвался из Олгона, чтобы меня убили в этой норе. Было бы слишком глупо, все потеряв, переболеть, перемучиться всей болью потери, научиться жить заново, найти семью и любовь — и умереть так глупо и бесполезно. Умереть, не завершив драку, не долюбив, не отхлебнув ни глотка победы?
А они не теряли времени даром. В дальнем конце подземелья разложили огромный костёр, и багровые отблески, наконец, осветили весь зал. Я глядел на мелькающие возле пламени тени, чтобы не видать священника рядом с собой.
— Ты готов, брат?
— Да, наставник.
Слово «брат» — это похоже на проблеск надежды. Маленький, жалкий — но всё-таки проблеск.
Он за руку подвёл меня прямо к огню и показал в самое пламя:
— Видишь, знак господень?
И я увидел среди углей раскалённый докрасна диск.
— Возьми его с молитвой и поклянись, что чисть ты перед господом. Коль нет на тебе вины, господь даст тебе силу вынести испытание.
Я кивнул, потому что не мог говорить. И всё-таки злоба была сильнее страха. Я и это выдержу. Выдержу и останусь жив, и когда-нибудь вы заплатите мне.
Я уже мог говорить и хрипло спросил:
— Какой рукой, наставник? Меня ведь руки кормят.
— Господу всё равно, — ответил он тихо.
Я поглядел на руки, и мне стало жаль их до слез. Руки, которые с первого раза умеют любое дело, моя опора, моя надежда. Лучше окриветь, чем лишиться одной из них!
Но все решено и нет обратного хода… Я сбросил тапас, закатал повыше рукав рубахи и стремительно — чем быстрее, тем больше надежды! — сунул левую руку в огонь.
Боль прожгла до самого сердца, пересекла дыхание.
— Как клясться? — прохрипел я сквозь красный туман.
— Клянусь…
— Клянусь…
Он не спешил, проклятый! Размеренно и напевно выговаривал слова, и я повторял их за ним, задыхаясь от боли и вони горелого мяса. И теперь во мне не было даже злобы — только тупое, каменное упрямство.
— Бросай!
Я разжал пальцы, но метал прикипел к ладони, и им пришлось отрывать его от меня. Боль всё равно осталась, вся рука была только болью, и в сердце словно торчал гвоздь.
Выдержал. Я подумал об этом совсем равнодушно, вытер здоровой рукой пот и поднял с полу тапас. Кто-то помог мне одеться, кто-то что-то делал с рукой. Я не мог на неё посмотреть.
