Ника Созонова - Никотиновая баллада
Я подумала, что на фейерверки ему и впрямь смотреть не стоит. И поднялась со скамьи.
— И куда мы отправимся?
— Ну, не знаю… — Он склонил голову, отогревая пунцовое ухо о воротник и обаятельно моргая. — Может, к тебе?
Его наглость была абсолютно безаппеляционной и оттого обезоруживающей.
Вообще-то, я никого не приглашаю к себе домой. Знаю, что Мик будет неуютно себя чувствовать в присутствии других — живых. Но сейчас он дуется непонятно на что, и если стадия равнодушия, в которой он пребывает, перерастет в стадию гнева, будет только лучше. Пусть мне достанется по первое число — выносить его молчание не в пример тяжелее.
Дверь в свою комнату я распахнула с максимально жизнерадостным выражением на физиономии. Гаврик вошел следом, улыбаясь пьяной улыбкой.
— А у тебя тут уютненько…
Скинув ботинки, он забрался в кресло и нагло протянул замерзшие ноги к батарее отопления. А я смотрела на застывшую фигуру на подоконнике. Видимо, с головой у меня очень и очень не в порядке, потому что только сейчас — ТОЛЬКО СЕЙЧАС — я сообразила, что привела в дом брата Мика.
Я ждала любой реакции, абсолютно любой — от шока до проклятий, от проникновенных слез, до хлопанья дверью. Но не того, что было: Мик не изменился в лице. Ни намека на удивление или гнев, или боль. То же равнодушие в глазах и безмятежно дымящаяся сигарета в переплетенных пальцах.
Впрочем, нет: приглядевшись, я заметила, что пальцы подрагивают — отчего дым струится зигзагами. А глаза полуприкрыты веками, и что там под ними — не разглядишь… Ну, и черт с ним! Хочется изображать апатию и вселенский покой — флаг в руки.
Я принесла из кухни заначенную бутылку водки. Налила себе и Гаврику. Хотелось напиться до полной потери рассудка, до беспамятства, до долгожданных пьяных слез, которые бы смочили мои изголодавшиеся по влаге веки.
— За новый, счастливый, радостный год! Чтоб в нем было больше света и тепла, чем в прошедшем, и меньше боли и разочарования!
Ничего более оригинального Гаврик родить не смог. Мы чокнулись и выпили, заедая огонь в глотке ледяными морозными мандаринами. Потом еще раз. Стало жарко. Но сладостное забытье не наступало.
Гаврик пожаловался на затекшие ноги и принялся бродить по комнате. Наткнувшись на мои холсты, прислоненные к стене, присвистнул:
— Ого! А ты, оказывается, художница, творческая личность! Можно взглянуть? — Не дожидаясь разрешения, вытащил один и поднес к свету. — А знаешь, неплохо. Очень неплохо… Только волосы у меня покороче будут, и выражение лица не такое мраморное. По крайней мере, я на это надеюсь.
'Потому что это не ты!' — хотелось мне завопить, но я сдержалась, пробормотав что-то насчет особого видения творца. Ну, какого черта он вытащил именно портрет Мика? Хотя, с другой стороны, немудрено: его портретов там немеряно, больше, чем чьих-либо еще.
— Пожалуйста, не надо там рыться!
Я подошла к нему, отстраненно подумав, что меня не слабо покачивает. Взяв за рукав, потянула обратно к столу. Гаврик не сопротивлялся. Он о чем-то задумался, погрузился в себя. Когда я хотела сесть на свое место, он не позволил, внезапно рухнув на колени, уткнувшись головой мне в живот и руками обхватив за ноги. Забормотал быстро-быстро, согревая пьяным дыханием мой пупок:
— Твоя картина, она такая странная, на ней не я, но тот, кем я хотел бы быть — но не удалось. Сломался, скатился… В нем, в том 'я', есть сила, есть мужество. Твоя картина мне словно ножом по горлу — откуда, как ты узнала?.. Вся моя жизнь — одно вонючее болото: наркотики, алкоголь, блядство… Я не могу уснуть, если не обдолбаюсь, не могу думать, жить, дышать на чистую голову. Позволь мне остаться у тебя! Подари мне шанс начать все сначала…
Мне было и противно, и жалко его. Он был так слаб, так ничтожен, так болен… Но я не смогла бы ему помочь. Ничем. Да и не хотела, честно говоря.
— Уходи. Я не могу помочь тебе. А тратить силы на пустые попытки вытащить тебя из болота, в которое ты сам себя засадил по маковку — не хочу. К тому же это спорный вопрос: кто из нас двоих барахтается в большем дерьме. Ты пьян, Гаврик. Иди домой, проспись, а потом сам налаживай свою жизнь. Пытаться изменить другого человека — все равно, что помогать лезть в замочную скважину. Можно либо вынести дверь на хрен — а у меня на это нет ни сил, ни желания — либо не стоит даже браться.
— А ты, оказывается, жестокая девочка, Натуссь, — он отстранился и расцепил руки.
— Я вообще редкостная тварь. Но, знаешь, мне абсолютно наплевать, что ты по этому поводу думаешь.
— Может, разрешишь хотя бы остаться на ночь? Ведь ты же рисовала меня — значит, чем-то я тебя зацепил. На улице холод собачий, а возвращаться в свой вонючий притон… Праздник все ж таки.
— Уходи сейчас! И не обольщайся — я рисовала не тебя.
Я развернулась и ушла в ванную смывать косметику. Из зеркала на меня воззрилась тварь. Загнанная в угол, израненная окружающим миром и старающаяся побольнее укусить в ответ этот самый мир. Мне было противно и тошно смотреть этой твари в глаза. Было стыдно, что у нее мое лицо и мои рыжие волосы.
Я включила холодную воду и опустила ладони под струю. Вода, вода, смой мою горечь, унеси с собой мою злобу, хотя бы ненадолго, хотя бы на полдня… Освободи меня — дай мне дышать, думать, жить — без них, без четырех проклятых лиц, плоских, ухмыляющихся… за чьими щелочками глаз нет душ, но только ад, ад, ад…
Ну почему, почему не звонит Дар? Почему не дается мне покой и освобождение?.. Почему даже на Мика я уже не могу опереться, не могу спрятаться за его смехом, его подколками, его болтовней?..
За день до моего семнадцатилетия, в последний день моей детдомовской жизни туда вернулась вся четверка. Они давно уже выросли и обитали в других местах, но тут отчего-то синхронно соскучились по 'родным' стенам.
Мне никто ничего не дарил на прощанье, как было принято обычно. Когда я собрала вещи, директриса протянула мне паспорт и аттестат и сухо пожелала найти достойную работу и избавиться от многочисленных пороков. Я ничего не ответила: слов благодарности, естественно, не было, а язвить в столь радостный день не хотелось.
Золотой медали мне не досталось — Жабка не простила угроз, связанных с изнасилованием, и дала соответствующую установку учителям. Но даже это меня не слишком расстраивало: троек в аттестате не было, а главное — имелись знания, и я не сомневалась, что без труда поступлю на журфак или юридический. (Откуда было знать глупой детдомовской девочке, что знания не главное и смешно штурмовать престижный вуз без внушительной пачки купюр.)
Я направилась к выходу, сжимая в счастливой потной ладони ключи от комнаты в коммуналке — своей личной комнаты! И тут ко мне бросился Глеб с самой лучезарной из своих лживых улыбок. На нем был новенький модный прикид, стильно подстриженные мелированные волосы скрашивали убогость физиономии.
