Максим Далин - Тракт. Дивье дитя
А заговорил первым не Федор, как можно было ожидать, а Лешка, веселый веснущатый парень из староверского семейства, и обратился он не к Федору, а к собственному старшему брату Титу, угрюмому мужику с надменно-скептическим выражением темного лица.
– Слышь-ка, братка, – ляпнул Лешка в настороженной тишине неожиданно громко. – Батюшка-то осерчает, коль прослышит.
Теперь все повернулись в их сторону.
– Чего это осерчает? – сощурившись, спросил Тит.
– А что мы тут валандаемся… с табашниками да с еретиками… да еще теперя и с бесями…
Тит подумал и кивнул.
– Сбирайся. Домой пойдем.
– Э-э, Тит, – управляющий так возмутился, что не сразу подобрал слова. – Вы ведь и раньше работали вместе с… э-э… с прочими – и ничего…
– Мне бесей видеть неохота, – отрезал Тит. – Ты нам, Антон Поликарпыч, пятерку должен.
– Хорошо, – бросил управляющий со злобой. – С тобой расплатятся. А денежную работу ты потеряешь.
– Душу сберегу – и то будет ладно. Что встал, Лешка?
– Завтра же сюда позовем отца Василия, – сдался Федор. У упрямого сектанта был такой убежденный вид, что мужики слушали уж слишком внимательно.
– Потеха, братка! – хихикнул Лешка. – Час-то от часу не легче! Бесей-то им, чай, мало, так они антихристова слугу скличут!
Мирские глухо заворчали, зато еще пара староверов отделилась от толпы и направилась прочь.
– Не сметь так говорить! – рявкнул управляющий, багровея. – Молчать!
– Чего-й-то ты раскипятился, не самовар, чай? – ехидно спросил Лешка.
– Ах ты…
– Ты, Антон Поликарпыч, его не трог, – холодно бросил Тит. – Он дело бает. Нечего нам тута делать. Вон тут греха-то сколько – все округ беси, будто мухи, засидели. Лешка, пошли, говорю. Будет языком-то чесать. А за пятеркой-то я зайду, Антон Поликарпыч.
И оба удалились, исполненные собственного достоинства. Федор наблюдал за ними в тихом бешенстве. Он мог сколько угодно ненавидеть сектантов за выходки, вроде этой – но это не мешало им быть лучшими, самыми трезвыми и старательными работниками. А теперь они будут болтать про эту дурацкую историю направо и налево…
Федор оглядел толпу сузившимися глазами. Мужики съежились под его взглядом.
– Струсили? – спросил Федор презрительно. – Собственной тени боитесь? В бабьи сказки верите? Ну-ну, убирайтесь. Посмотрим, что скажете, когда подать платить нечем будет. Думаете, от леших бежите, дурачье? Да вы от собственных денег бежите. Ну извольте, никого силой держать не стану. На такие деньги, как я вам плачу, у меня от рабочих отбою не будет.
Мужики молчали.
– Ну, что встали? – крикнул Федор.
– Ваше степенство… Федор Карпыч… – пробормотал Иванка, маленький курносый мужичок с реденькой бесцветной бородкой и таким же реденьким бесцветным чубчиком. – Чего там… мы-то… я бишь вот о чем… вы отца Василья, то есть, просите… скажите, мир, мол, просит…
Оставшиеся согласно закивали.
– Слава Богу, – выдохнул управляющий.
– Ступайте работать, – Федор мотнул головой. – Битый час трепали языки, а дело стоит.
Лесорубы повздыхали и начали расходиться.
Барская усадьба стояла на юру, верстах в пяти от деревни.
Дом, богатый, каменный, с колоннадой, выкрашенный в дикой цвет по штукатурке, странно смотрелся среди здешних диких лесов. Его прежний хозяин, барон Штальбаум, был человеком с фантазией – изящно, согласитесь: таежная глушь и дом в почти петербургском стиле. Впечатляет.
Покойный барон возлагал на это имение большие надежды. Недаром оставил блистательный Петербург, прикатил сюда: лес, пушнина, золотые прииски – чем не способ поправить состояние, изрядно сократившееся из-за карточных долгов. Даже при заглазном управлении доход отсюда приходил изрядный – а уж если барин сам, собственной персоной, с собственной немецкой предприимчивостью…
Но, как известно, человек предполагает, а Господь располагает.
Все-таки здешние морозы оказались не чета петербургским, а Вильгельм Карлович был немолод… Сказочно разбогатеть он не успел – прожил в новом, только что отстроенном доме чуть больше года, простудился, простуда перешла в воспаление легких – и упокоился под маленькой часовней на сельском погосте, оставив вдовой свою молодую жену, Софью Ильиничну.
Ей же показались невыносимо скучны мужнины денежные дела, угрюмые мужики, черные мрачные леса, вечный холод, одиночество… Дом в Петербурге был продан, родня жила в сумасшедшей дали, управляющий Вильгельма Карловича, зануда Гросс, был добропорядочен, честен, педантичен, имел черную волосатую бородавку на сухом деревянном лице, у крыла носа – и наводил ужасную тоску…
Софья Ильинична честно пыталась смириться с судьбой. У нее не было детей. Она играла на фортепьяно по нотам, выписанным из Петербурга, читала выписанные из Петербурга романы, плакала длинными вечерами, бранилась со скуки и досады с кухаркой и горничными и с удовольствием принимала у себя отца Василия и матушку Пелагею – единственных соседей, которых можно было с натяжкой назвать интеллигентными.
Строить в Прогонной, в Бродах или в Замошье школу и больницу ей хотелось только, когда они с Вильгельмом Карловичем ехали в поезде из Петербурга. По прибытии на место любому стало бы ясно, что этот ужасный северо-восток безнадежно нецивилизован, а варварам, среди которых встречаются сектанты, разбойники, беглые каторжники и конокрады, школы с больницами ни к чему. Они ничем не болеют и очевидно не способны усвоить даже простейшие знания. Во всяком случае, никто из этих жутких дикарей не обращался к барыне за помощью ни в том, ни в другом случае.
В среде дикарей бытовали ненормальные суеверия. Софья Ильинична даже всерьез рассердилась на свою еще петербургскую горничную Таню, за то, что она, наслушавшись этого вздора на кухне, порывалась донести до своей барыни сведения о бродячих мертвецах, оборотнях, леших и царе всех леших, которого аборигены называли хозяином или государем. Зато некоторые мерзавцы здесь не ходили в церковь, предаваясь всяческим мерзостям в своих скитах, с шарлатанами, воображающими себя новоявленными святыми.
Кратко говоря, воспитанному, утонченному, интеллигентному человеку жить тут было весьма и весьма тяжело, одиноко и печально.
И в это-то скучное и рутинное бытие, просто-таки как порыв свежего воздуха, ворвался Федор Глызин, купец из столицы.
Ах, это было уже совершенно не то время, когда Софья Ильинична морщила нос при слове «купец». Ну да, аршинник. Ну, положим, ваше степенство. Но это такие пустяки по сравнению с главным – все-таки закончил Коммерческое училище, все-таки образован и умеет говорить правильно, обходителен и мил. И молод. И душка. Сколько ему – двадцать пять? Двадцать семь?
