Р. Скотт Бэккер - Слуги Темного Властелина
Все произошло так быстро: как будто гигантские руки подхватили его, поваляли между ладонями и швырнули в другом направлении. В другом, но, в сущности, в том же самом. Друз Ахкеймион прошел немало дорог на Трех Морях, истоптал немало сандалий и ни разу не заметил даже признака того, за чем охотился. Пустота, все та же пустота.
Собеседование на этом не закончилось. Любые встречи с Кворумом, казалось, нарочно затягивались до бесконечности, отягощенные ритуалами и невыносимой серьезностью. Ахкеймион думал, что, наверно. Завету подобает такая серьезность, учитывая особенности их войны, если поиски на ощупь в темноте можно назвать войной.
Даже после того, как Ахкеймион сдался, согласился перетянуть Инрау на сторону Завета любыми средствами, честными или бесчестными, Наутцера счел необходимым распечь его за упрямство.
– Как ты мог забыть, Ахкеймион? – взывал старый колдун тоном одновременно плаксивым и умоляющим. – Древние Имена по-прежнему взирают на мир с башен Голготтерата – и как ты думаешь, куда они смотрят? На север? На севере – дичь и глушь, Ахкеймион, там одни шранки и развалины. Нет! Они смотрят на юг, на нас! И строят свои замыслы с терпением, непостижимым рассудку! Лишь Завет разделяет это терпение. Лишь Завет помнит!
– Быть может, Завет помнит слишком многое, – возразил Ахкеймион.
Но теперь он мог думать только об одном: «А я что, забыл?»
Адепты Завета ни при каких обстоятельствах не могли забыть то, что произошло, – это обеспечивали Сны Сесватхи. Однако цивилизация Трех Морей была весьма назойлива. Тысяча Храмов, Багряные Шпили, все Великие фракции Трех Морей непрерывно боролись друг с другом. Посреди этих хитросплетений легко забывался смысл прошлого. Чем более насущны заботы настоящего, тем сложнее видеть то, в чем прошлое предвещает будущее.
Неужели его забота об Инрау, ученике, подобном сыну, заставила его забыть об этом?
Ахкеймион превосходно понимал геометрию мира Наутцеры. Некогда это был и его мир. Для Наутцеры настоящего не существовало: было лишь ужасное прошлое и угроза того, что будущее может стать таким же. Для Наутцеры настоящее ужалось до минимума, сделалось ненадежной точкой опоры для весов, на которых лежат история и судьба. Пустой формальностью.
Его можно понять. Ужасы древних войн были неописуемы. Почти все великие города Древнего Севера пали пред He-богом и его Консультом. Великая Библиотека Сауглиша была разорена. Трайсе, священную Матерь Городов, сравняли с землей. Снесли Башни Микл, Даглиаш, Кельмеол… Целые народы были преданы мечу.
Для Наутцеры этот Майтанет важен не потому, что он – шрайя, а потому, что он может принадлежать к этому миру без настоящего, миру, чьей единственной системой координат служит былая трагедия. Потому что он может оказаться зачинщиком нового Армагеддона.
«Священная война против школ? Шрайя – подручный Консульта?»
Можно ли не содрогнуться от подобных мыслей?
Ахкеймиона трясло, несмотря на то что ветер был теплый. Внизу, в проливе, вздымались волны. Темные валы тяжко накатывались, сталкивались друг с другом, вздымались к небесам, как будто сами боги сражались там.
«Инрау…» Ахкеймиону достаточно было вспомнить это имя, чтобы, пусть на миг, испытать мимолетное ощущение покоя. Он почти не ведал покоя в своей жизни. А теперь он вынужден бросить этот покой на одни весы с кошмаром. Ему придется пожертвовать Инрау, чтобы получить ответ на вопросы.
Когда Инрау впервые явился к Ахкеймиону, это был шумный, проказливый подросток, мальчишка на рассвете возмужания. Ни в его внешности, ни в его разуме не было ничего из ряда вон выходящего, и тем не менее Ахкеймион тотчас заметил в нем нечто, делавшее его непохожим на остальных. Быть может, воспоминание о Нерсее Пройасе, первом ученике, которого он полюбил. Однако в то время как Пройас возгордился, исполнился сознания того, что когда-нибудь он станет королем, Инрау остался просто… Просто Инрау.
У наставников было немало причин любить своих учеников. В первую очередь они любили их просто за то, что ученики их слушали. Однако Ахкеймион любил Инрау не как ученика. Он видел, что Инрау – хороший. Это не имело ничего общего с показной добродетелью Завета, который на самом деле марался в грязи ничуть не меньше всего остального человечества. Нет. То добро, которое Ахкеймион видел в Инрау, не имело отношения к хорошим поступкам или достойным целям: это было нечто внутреннее. У Инрау не было ни тайн, ни смутной потребности скрывать свои недостатки или выставлять себя важнее, чем он есть, во мнении прочих людей. Он был открыт, как ребенок или дурачок, и обладал той же благословенной наивностью, невинностью, говорящей скорее о мудрости, нежели о безумии.
Невинность. Если Ахкеймион о чем и забыл, так это о невинности.
Разве мог он не полюбить такого юношу? Он помнил себя, стоящего вместе с ним на этом самом месте и наблюдающего за тем, как серебристый солнечный свет вспыхивает на спинах валов.
– Солнце! – воскликнул Инрау. А когда Ахкеймион спросил, что он имеет в виду, Инрау только рассмеялся и сказал: – Разве ты сам не видишь? Разве ты не видишь солнца?
Тогда и Ахкеймион увидел: струны жидкого солнечного света, падающие на ослепительное водное пространство вдали, – невыразимая красота.
Красота. Вот что подарил ему Инрау. Он никогда не терял способности видеть прекрасное и благодаря этому всегда понимал, всегда видел насквозь и прощал многие недостатки, уродующие других людей. У Инрау прощение скорее предшествовало проступку, нежели следовало за ним. «Делай что хочешь, – говорили его глаза, – все равно ты уже прощен».
Когда Инрау решил покинуть Завет и уйти в Тысячу Храмов, Ахкеймион расстроился и в то же время испытал облегчение. Расстроился он оттого, что понимал: он теряет Инрау, лишается его благодатного общества. Облегчение же он испытывал оттого, что понимал: Завет уничтожит невинность Инрау, если юноша останется с ними. Ахкеймион не мог забыть той ночи, когда сам он впервые прикоснулся к Сердцу Сесватхи. В тот миг сын рыбака умер; зрение его удвоилось, и сам мир изменился, сделался ноздреватым, точно сыр. Вот и Инрау бы умер точно так же. Прикосновение к Сердцу Сесватхи сожгло бы его собственное сердце. Разве может такая невинность – любая невинность – пережить ужас Снов Сесватхи? Разве можно просто радоваться солнцу, когда над горизонтом, куда ни глянь, угрожающе встает тень He-бога? Жертвам Армагеддона красота заказана.
Однако Завет не терпит перебежчиков. Гнозис чересчур драгоценен, чтобы доверять его в ненадежные руки. Так что в течение всего их разговора в воздухе висела не высказанная вслух угроза Наутцеры: «Этот юноша – перебежчик, Ахкеймион. Так или иначе, он все равно должен умереть». Давно ли Кворуму стало известно, что история о том, как Инрау якобы утонул, – обман? С самого начала? Или Симае действительно его предал?
