Сергей Булыга - Андел
Только нет нигде странницы! Вот уже воистину андел так андел! Раньше по целым дням сиднем сидела, чаи пила и в зеркало смотрелась, а тут и нет ее, почуяла!
Но фельдфебель, про это не зная, под стол, под лавки и даже в печь заглянул. Кругом порядок и благообразие, как и у всех других людей… Тогда он, осердясь, за печку ринулся…
И за косу ее оттуда выволок! Стоит странница посреди хаты, очи потупила и улыбается. А фельдфебель ей:
– О, старая знакомица! Не ты ли прошлой осенью купца Сорокоумова до нитки обтютюкала?
Кузнец:
– Да как ты смеешь!
А фельдфебель:
– Цыть!
И странницу за щеку взял, в глаза ей посмотрел, хохотнул и грозит:
– Р-разберемся! – потом кузнецу: – Ну и как она, сладкая?
Молчит кузнец; ведь власть на то она и власть, чтоб унижать.
А фельдфебель развернулся на высоких каблуках и пошел себе вон, усы лихо покручивая. Был он, это все знали, зверь зверем – никому пощады не давал, законы строго соблюдал. Нахмурился кузнец.
А странница за печку спряталась и даже к ужину не показалась.
Всю ночь кузнец в кошмарах провалялся. Беда! Этот фельдфебель, ему ничего не докажешь; упрячет странницу в дальний острог и на крылья не глянет. Бежать ей, бежать срочно надо! Правда, он без нее… Ну а кто он такой?! Он никто. Зато она…
Встал кузнец, свечку зажег, пошел, глянул за печь…
А нет ее! Спаслась, голубушка! Р-раз крылышками, р-раз – и улетела! Просветлел кузнец, подумал: ха! фельдфебель утром явится, а я ему скажу, мол так и так…
Да чуть не задохнулся – так ему дух свело! И он по стеночке, по стеночке едва доскребся до лежанки и повалился на нее, зажмурился. Эх, мать честна, да если бы не крылья, да если бы такая, как все! Или пусть даже андел, ведь так даже лучше, уж он бы расстарался бы! Да и фельдфебеля с крыльца, велела б только бы… А так…
Раз, два тяжко вздохнул кузнец…
И вдруг забылся, словно умер.
А утром проснулся – глазам не поверил! Снова андел сидит, кушать ждет, улыбается. И просветлел кузнец! Накормил, нагляделся, на работы с легким сердцем побежал. С работ прибежал, накормил, нагляделся – и на лежанку.
Лежит и думает: забыл фельдфебель, истинно забыл! Небось в корчме сидит и пьянствует. И ладно! Улыбнулся кузнец, лег на левый чувствительный бок и заснул беспечально.
Крепко спал, ничего не приснилось. Да и кто еще может присниться, когда андел едва не под боком? Но всё-таки ближе к полуночи вдруг…
Бряк! Рядом где-то. Кузнец подскочил, осмотрелся. Нет, тихо. А может, фельдфебель? Он тогда в окно глянул – нет, спят везде, кругом черно. Ну, он тогда опять на боковую.
А под самое утро вновь брякнуло.
Тут кузнец подниматься не стал, только глаз приоткрыл и увидел, как…
Ох-х! Это андел в окно возвращается! Волосы распущены, рубаха распахнута, грудь белая навыкат. Вот те-те-те; спаси и сохрани! Замер кузнец…
А странница к печке идет словно лебедь плывет – ни одна половица не скрипнет – и тихонько напевает. Нежно, ласково так. Вот когда он в первый раз ее голос услышал! Только от этого радости не было, да!
А утром поднялся кузнец как ни в чем ни бывало, андела накормил, в доме прибрал, в кузнице намахался, на ночь опять завалился и притворился, что спит.
И только стемнело как следует, андел снова лебедью проплыла, окошко распахнула… и улетела!
Подхватился кузнец – и за нож… Нет, за топор! Нет, всё бросил и так побежал. Прибежал куда надо, стал под окошко и слушает.
Темно в чужой хате, мертво… Нет, живо! На печке возятся, шушукают. Один голос, потоньше, мурлычет ласково и очень знакомо. А другой, что потолще, браво этак подхохатывает, а после жадно шепчет:
– Ангел ты мой! Ангелочек!
Кузнец дальше слушать не стал и ушел.
Но как только окно на рассвете раскрылось, и как только странница потною ножкой на половицу ступила… так кузнец ее за волосы схватил и во двор выволок.
А со двора да в кузницу. Там бросил ее под ноги, а сам стал горн раздувать. После клещи накалил – и к анделу. Рубашку на ней разорвал, на брюхо повалил, коленом придавил и горящими клещами с корнем крылышки выдрал, золой присыпал и стал ждать, когда она опомнится.
Опомнилась. Села, рубашку не оправила. И улыбается.
Почернел кузнец, осерчал до крайности и за ворота ее вытолкал. Она встала у ворот и улыбается. Очень даже ласково, небесно улыбается. И сквозь прорехи рубашки богатое тело горит…
Да только кузнец:
– П-шла вон, проклятая!
А странница – ей да хоть ты что! Она стоит и голыми плечами пожимает.
– Как знаешь, – говорит.
А после развернулась и пошла. Опять к фельдфебелю. И у них потом семеро деток случилось, один другого краше. Странница остепенилась, раздобрела, замаслилась. Но, как и прежде, всё больше молчит. Фельдфебель, бывало, пьяный со службы придет или – тоже случалось – от девок каких непотребных, так обязательно андела вожжами выходит – то ему щи пригорят, то квас перебродит, – а она всё равно улыбается. Андел, он и есть андел.
А кузнец? Он повесился. В тот же день.
