Таисия Пьянкова - Чужане
- Да там-ка, там — в Красноборье...
Маленько погодя взбудораженная деревня поняла наконец, что грибницам во бору привиделась как бы шаровая молния. По-другому огневую ту грёзу девки-бабы никак объяснить не могли, хотя молния не плыла по воздуху, как подобает таковой, а катилась двухметровым яйцом прямо по земле. И такая в ней сила, что трава на стороны стелилась, а сосны так вот и стонали на корню.
И еще!
Еще что-то живое темнело в ее середке! Да такое, которое шибко смахивало на человека...
Вот оно, что случилось на Спасовом угорье. Понятно?
И это вскорости после этого, как Аким Лешня провалился сквозь землю.
А Кешка? Кешка остался без отца. Многим селянам хотелось бы изжить парня из деревни. Только ведь вся эта дьявольщина, как раздумались добрые люди, никому, кроме Лешней, никакого урону не принесла.
Чего ж тогда прятаться, коль не к тебе едут свататься?
И еще подумали люди: понравится ли их злодейство тому, кого катила по Красному бору шаровая молния, ежели они прогонят из деревни сироту? Вряд ли. На том история эта до времени и притихла, хотя забыть о ней никто, понятно, не мог.
Чувствуя на себе людскую настороженность, Кешка-Иннокентий засмурнел. А подрастая, взялся, как бывало отец, уходить однова на дальние охоты. Потом он приглядел не в этой деревне красавицу Славену, полюбил ее, женился. И породили они сына Матвея - вылитого опять Акима, а значит, и Иннокентия.
Чуток подрастил отец сына, научил его таежным премудростям и... Что ты скажешь! Пропал! Пропал опять же на Спасовом увале, в тех самых годах, в каких заглотнула земля Акима Лешню.
Вот уж когда навалилась на деревню никаким умом неподъемная тайна. Вот когда упала на людей суета гадать-перегадывать, с ума на ум перекатывать: за что, за какую такую вину перед создателем уготована Лешням страшная неминучесть?!
Ой-ка, ой! Всем бы нам сподряд заудивляться вусмерть, кабы полное изумление души нам не сковало, - каламбурили по этому поводу бабенки, чтобы и в самом деле не остолбенеть от непосильной для скупого разума задачи.
Ну, слава Богу, не остолбенели. Перебили и эти были; дальше наблудим - еще перебудем. А что про Матвея Лешню - и этот бедолага сиротой остался: весь один, как на сковороде блин. Разве что на этот раз оказалась при Матвее мать его Славена. Только не жить Славене на земле после Иннокентия осталась - сходить с ума от горя, да еще от того ужаса, который с каждым божьим днем все крепче стискивал ее материнское сердце. Боялась и предчувствовала Славена то, что полное сходство, доставшееся Матвею от отца с дедом, не успокоится на одном лишь только обличьи. Похоже, что оно точно так же накинется в тайге на ее сына злою непонятностью.
То-то станешь сходить с ума на ее месте! Покуда Славена, украдкой от Матвея, плакала да сушила на ветру мокрые от слез утиральники, сынок ее огневой поднялся выше притолоки и никаким иным делом, как только по-дедовски-отцовски зверовать да урманить по дальним углам тайги, перезаняться не пожелал. И вот тебе, ко представленному в этом сказе времечку, он уж мог любому зверовщику безо всякого лажу выставить вперед любой десяток очков, ежели дело доходило до охотницкого задора.
Тут, конечно, без оговорок ясно, что Матвеева сноровка некоторым гнилодушим таежникам крепко пощекотывала коросту честолюбия. Особенно молодым да ерепенистым. Кому-то из них хотелось бы, допустим, лишний раз прихвастнуть перед какой-нибудь лакомой до скорых радостей девахою своей отдельностью, исключением своим из числа таежников. А тут оно, Матвеево умение, да поперек языка ложится. Никак не сплюнуть, не счихнуть. И меркнет его похвальба, как при белом дне лучина. Вот и получается... кадриль без музыки.
Однако же бзык и без дуды - кадриль хоть куды! И вот тебе - напала эта самая скотовья радость на деревенского старчика[2], на Яшку Ундера.
Бедный человек!
Коростою легкой славы обметало Яшку столь густо, что ни лечь ему, ни подняться, ни в божьем храме постоять...
Может, кто собственными глазами в себя впитал, а может, кому с чужого догляду на язык перекатилось, только заговорила деревня о том, что кто-то видел, и не один раз, как Яшка Ундер в бурьянах на Диком залоге[3] Господа Бога с колен молил: просил он царя небесного, чтобы в тайге не прометнул мимо Матвея Лешни того самого случая, которого так опасалась несчастная Славена.
Причиной Яшкиного пресмыкания была-оказалась Рептуха, Марфа-пасечница, Сысоя Рептухи дочка.
На деревне Марфа что красавицей, что пересмешницей, что озорницей слыла такой, каких свет не видывал. Была она, не в обиду будь ей сказано, сорвань из тех сорваней, которые в полную грозу на чертях по небу катаются.
За нею, за этой Марфою Рептухой, не только лишь Ундер убивался. У многих парней, в погоне за шалой красавицей, были посбиты что каблуки, что сердца.
Раз уж в едином разговоре оказались собранными и Матвей Лешня, и Яшка Ундер, и Марфа Рептуха, думаю, что без долгих объяснений ясно, к чему клонится дело. Думаю, что понятно вам, из-за кого эта черт-девка не хотела выглянуть, чтобы рассмотреть Яшкины достоинства. Конечно же, из-за Матвея Лешни. Из-за него ни в какие раскрытые глаза не видела она Ундерова томления. Только вот, как за каменной стеною, за Матвеем девахе никак не везло укрыться. Любить-то Лешня Марфу любил, но никакой надежды на себя подать он красавице не мог. Считал себя не вправе мутить ей душу. Так прямо в глаза и говорил он ей:
- Ты, ладушка моя, больно-то на меня не рассчитывай. Кто его знает, не придется ль и мне, как деду моему да отцу, быть отданным провидением в полное распоряжение неведомым силам. Погодить мне надобно с женитьбою; опасную пору перевалить. Не хотелось бы мне потомство свое по сиротству пускать да и тебя несчастить. Ты же, меня дожидаючись, рискуешь в девках засидеться. Что как да заберет меня все-таки тайга - одна останешься. Одинокому что безногому - и нету ног, а болят. Ты даже не представляешь себе, какой тяжкой мукою может обернуться для тебя твоя ко мне верность. А я на свою мать насмотрелся...
- Да ты за меня не бойся, - как-то на разговор такой взяла и ответила Марфа, - ты погляди на меня внимательней: разве я пошибаю на тех, кто долго страдает? Вот он бережок крут, а вот и я тут... Всего-то и мучения терпеть, что до воды лететь...
Слова эти каким-то путем дошли до отца Марфы, до Сысоя Рептухи. Загоревал отец, забедовал пасечник: кому, ежели не ему, знать горячий да упрямый норов своей дочери. Ой, ой, ой! Можно считать, что потеряна для жизни Марфа. А Сысой втайне все-таки надеялся на то, что опомнится дочка, согласится пойти за Ундера. Он хоть - кулебяка с пригаром, да женитьбою, может, и пообрезался бы. Заторопился Сысой говорить с Марфою, уверять ее: прав, дескать, Матвей, сто раз прав. Не к чему тебе его дожидаться; вон как Яков за тобою помирает...
