Анна Котова - Небо бескрылых
— Госпожа, через Цветочный кабинет и лестницу для слуг — в ангар!
Девчонки на четвереньках пробираются к боковой двери. Над головами шипят разряды. Прямо перед Юрис падает залитый кровью Ареландис. Глаза его пусты, рука скребет пол, оставляя кровавые полосы.
— Скорее, госпожа, — шепчет Клеа, и Юрис, очнувшись, огибает тело улыбчивого офицера, который всегда был с ней ласков… не думать, бежать, бежать… Они проскальзывают в Цветочный кабинет; по его двери ударяет заряд, но они уже перебежали кабинет по диагонали, Клеа отодвинула декоративную панель. Лестница. Задвинуть панель — и вниз, вниз.
— Наши звездочки еще стоят на взлетной полосе, — торопливо шепчет Клеа. — Сразу в них — и наружу.
— Да, конечно, — кивает Юрис.
Но звездочки больше не годятся для полета — девочки сразу это поняли, едва выбежали в ангар.
В ангаре шел бой.
Высокий мужчина заметил девчонок, кинулся к ним.
— Хорошо, что вы здесь. Скорее, скорее… — в лифт, вниз, вниз — к папиному "Урагану". По лестнице, вьющейся вокруг лифтовой шахты, бегут и стреляют люди в белых мундирах, и Юрис давно не понимает, кто здесь спасает ее и Клеа, а кто — хочет убить. Ясно только, что вот этот высокий мужчина, который вскочил в лифт вместе с ними и который падает, потому что загородил их собой, был их другом. Юрис не помнит, как его зовут.
Они бегут по трапу к крейсеру, пригибаясь под выстрелами, у самого входного люка падает Клеа. Юрис останавливается, поворачивается, наклоняется над пятнадцатилетней девочкой, с которой они всю жизнь были вместе — Клеа, моя подруга, моя сестра, мое второе я! — но из корабля выскакивает отцовский гвардеец и впихивает ее в дверь. Железный лязг, гудение двигателя, пушечный залп — и, втягивая на ходу трап, "Ураган" вываливается наружу через разбитые ворота нижнего ангара.
— Маэстро, госпожа Юрис на борту, с ней все в порядке! — кричит гвардеец в рацию.
Но с ней не все в порядке. Она сидит на коленях на железном полу грузового трюма, в порванном, обожженном выстрелами, заляпанном чужой кровью летном комбинезоне, и тихо воет на одной ноте, раскачиваясь вперед-назад. Клеа! Моя сестра, моя подруга, мое второе я!
"Ураган" содрогается под ударами пушек чужого флота, пробравшегося из Дизита через Грандстрим, судорожно отплевывается. Уходит.
Флагман дизитцев разворачивается, гонится за ним.
— Скорострельными по уходящему кораблю, адмирал, — спокойно говорит тощий белокурый гильдеец, сидящий в свободной ленивой позе рядом с Филиппом Роу.
— Да, господин Эраклеа, — отвечает Филипп Роу необыкновенно почтительно. — Правый борт, скорострельными по гильдейскому крейсеру — огонь!
Страшный грохот, "Либерасьон" вздрагивает, кренится, Алекс падает и летит куда-то… Удар.
Темнота.
…Разбитый "Либерасьон" дрейфует в Грандстриме.
— Маэстро, у нас недостаточно топлива, — сообщает главный инженер "Урагана" Дагобел. — Предлагаю снять все, что можно, с дизитского корабля.
— Я больше не маэстро, — отвечает бледный лысый человек в грязной белой мантии. — Двигатель в твоем ведении, тебе и решать. Только быстрее, пока нас не нашли.
Когда крейсер свергнутого маэстро отваливает от мертвого "Либерасьона", на борту запасные топливные баки с дизитского флагмана и двое дизитских подданных: судовой повар в страшных ожогах — его обварило кипятком, — и мальчик двенадцати лет с разбитой головой. Оба дышат, но надолго ли — неизвестно. Оба плохи.
Больше живых на "Либерасьоне" не обнаружено.
— 6-
Ромашки такие маленькие и наивные, с желтыми жесткими серединками и нежными, узкими белыми лепестками. Растут где угодно, в воде почти не нуждаются, не боятся равнодушных ног, а те идут, не зная о существовании ромашек, и топчут, топчут… Не со зла — просто ноги считают, что они главнее, чем ромашки.
Мы с тобой тоже как ромашки. Нас ничто не берет. Хоть наступи, хоть камень кинь, хоть колесом переедь — выпрямимся снова. И будем смотреть себе в небо и перемигиваться с облаками.
— 7-
Горячее солнце бьет через окно прямо в лицо.
Мальчик пытается отвернуться, но получается плохо: голова тяжелая, как каменная, а от попытки пошевелиться начинается болезненный ритмичный стук в висках.
— Свет, — говорит он и не узнает своего голоса: жалкий глухой сип.
— Очнулся, — произносит рядом незнакомый гулкий баритон, перекатывающийся в больной голове, как ядро в железной бочке. — Ну, значит, не помрешь. Здравствуй, парень!
Алекс с трудом поднимает веки. Над ним высокий бледно-зеленый потолок, за окном по ослепительно синему небу бегут белые пушистые облака.
— Парень, — снова окликает незнакомец. Ну что пристал? Не видишь, человеку плохо?
Алекс скашивает взгляд на голос. Здоровенный лохматый молодой мужик разбойничьего вида сидит на соседней койке. У него забинтовано полголовы, но ухмыляется он залихватски.
— Точно, ожил, — радуется забинтованный. — Я Уокер, а ты кто?
Уокер говорит внятно, но со странным акцентом — Алекс никогда раньше такого не слышал. Дома произносят иначе, и гильдейские…
И Алекс вспоминает внезапный грохот, вспышку… и полет через Грандстрим… и лейтенанта Веи…
— Я Алекс, — говорит он слабым голосом, но четко. — Александр Роу, младший сын адмирала Филиппа Роу. Мы шли через Грандстрим и стреляли в гильдейских. Это… Это что — Анатоль?
— Анатолее не бывает, — смеется Уокер.
— Абрикосы, — шепчет Алекс, теряя сознание.
Когда он очнулся снова, на тумбочке возле кровати одуряюще пахли два абрикоса.
— 8-
Двенадцать лет. Темные, почти черные волосы отросли, на глаза падает густая неровная челка, которую он время от времени стряхивает набок, смешно вздергивая голову. Начал вытягиваться, поэтому нескладен — ноги и руки слишком длинные, тощий. Шустрый — не ходит, а бегает, везде сует нос. Очень интересуется техникой и оружием. Машины его завораживают, но созерцать их благоговейно он может не долее 7 — 10 минут, дальше ему необходимо узнать, как это устроено внутри. Если вы хотите, чтобы мальчик вам не докучал, дайте ему пару гаечных ключей, отвертку и двигатель, какой не жалко. Пока не разберет до винтика, покой вам обеспечен. Позже можно сказать: "А теперь собери обратно", — и снова надолго воцарится благословенная тишина. Случается, что после таких манипуляций техника, которую вы уже собирались сдать на переплавку, начинает работать.
О машинах может говорить бесконечно, но во всех остальных случаях молчит. Никогда не рассказывает о своей семье. Бывает, забивается в темный угол, сидит там тихо, и лучше его в это время не трогать. Он выберется на свет сам, встряхнет челкой, шмыгнет носом и полезет копаться в каком-нибудь ржавом железе.
