Лада Лузина - Рецепт Мастера. Спасти Императора! Книга 1
Одноклассник Сани, второгодник Карлютов, рассказывал, что слыхал от отца о том, как один офицер заключил пари с одним князем: кто первый завоюет сердце Катерины Михайловны. Оба они слыли бывалыми донжуанами, но ни один не смог не то что завоевать, но и подойти к раскрасавице Кате ближе, чем на десять шагов!
Князь рассказывал в клубе (Карлютов слышал, как папенька потчует друзей этой историей за коньяком с сигарой), на благотворительном балу, где была и она, он предпринял попытку подойти к ней. Как вдруг, точно почуяв его приближение, Катерина Михайловна повернула голову и смерила его таким взглядом, что у князя разом онемели руки и ноги. Стоит он, как истукан, и с места сдвинуться не может. Танцы начинаются, а он все стоит в центре залы, шага сделать не в силах. «Точно умерло во мне все, — говорит. — Ведьма она, не иначе… Черт с ней. Черт с этим пари. Но до чего хороша! Вблизи еще лучше. Шейка, плечи, кожа. А глаза… Вот смотришь на нее и думаешь: ничего мне больше в жизни не надо, только на нее смотреть. Одно слово — ведьма!»
Выпучив глаза, Саня смотрел, как лощеный шофер открыл перед госпожой Дображанской дверцу авто и подал ей руку; качнув пушистым пером бархатной шляпы, красавица снизошла на грешную землю. Желая рассмотреть ее поближе, гимназист стремительно распахнул створки окна, почти выпал наружу. И увидел длинную бровь, черный, огромный, колдовской глаз, лицо, столь совершенно-прекрасное, что на него было больно смотреть.
«Я вас люблю!» — закричало внутри. Внутренности разорвало, глаза наполнились недостойными слезами. Лик Катерины Михайловны Дображанской скрылся под шляпой. Шляпа упорхнула в тринадцатый дом…
Саня как-то странно обмяк, словно все счастье, отмеренное на его жизнь, осталось в прошлом — она унесла его с собой.
«Когда я стану известным авиатором, летчиком, — подумал он, — она полюбит меня. Правда, она тогда будет уже старая. Она и сейчас уже старая — ей, наверное, лет 25. А может, и больше. Но все равно, она самая…»
Но мысль о самости Катерины Михайловны Сане окончить не удалось.
К воротам дома № 13 подъехал третий экипаж, а в нем еще одна царица. Да не названая, а самая что ни на есть настоящая.
Выйдя из коляски, в тринадцатый дом зашла вдовствующая императрица Мария Федоровна.
«Карлютов не поверит мне. Сколько ни божись, не поверит», — только и подумал Саня.
А начиналась эта история так…
* * *Утро 3 марта 1917 года началось очень страшно.
Варенька присела и опасливо заглянула в замочную скважину.
Хозяйка просила не беспокоить ее до девяти. И Варенька знала: если уж Катерина Михайловна чего-то просила, нарушать ее приказ все равно, что отказаться от места.
Больше всего на свете горничная боялась свою госпожу. Боялась ее сведенных бровей, ее непонятной красоты. Боялась ее дома… Боялась грузных лягушек, облепивших фасад. Боялась огромного лепного осьминога, извивающегося восемью зелеными щупальцами на потолке вестибюля, и нарисованных на стенах затонувших, покоящихся на морском дне кораблей. Но больше всего боялась парадной лестницы, украшенной гирляндами белых гипсовых — мертвых! — животных. Над окном, вместо штор, висели на нити перевернутые вверх ногами дохлые вороны. У подпирающих перила колонн были жуткие когтистые лапы. А между перилами чуды-юды рыбы открывали усатые рты и сплетались уходящими под потолок чешуйчатыми хвостами.
«Господи, только бы Екатерина Михайловна не надумала послать меня как-то ночью наверх к господину Богрову», — молилась Варенька.
Поступив к госпоже Дображанской, первые месяцы девушка почти не спала — все казалось, что по ночам ужасные чудища оживают и вот-вот поскребутся в ее дверь. А сама хозяйка казалась колдуньей, бабой-ягой, обращенной ведьмацкими чарами в невозможную красавицу (кто еще может жить в таком страшном доме?). Но как бы сильно Варенька ни боялась всего этого, намного больше она боялась потерять это место. Платила Екатерина Михайловна и впрямь как царица, платила всего за две вещи: беспрекословное послушание и гробовое молчание.
А молчать о невозможной красавице Кате было, ой, как непросто!
На Банковой, возле Дома с Химерами, ежедневно дежурили влюбленные в хозяйку приставучие личности — гимназисты, студенты и служащие. Стоило Вареньке отправиться в Город, ее осаждали лохматые поэты, напористые офицеры и надутые слуги, многозначительно намекавшие на сиятельный статус своих господ. Приказчики в лавках принимались выспрашивать о ее госпоже: «Где она бывает?», «Куда завтра пойдет?», «Какие цветы обожает?».
Но Варя молчала. Зная, в ее случае молчание — точно золото! Еще год-два, и она скопит себе на приданое, выйдет замуж за Петю, они откроют лавчонку, снимут квартиру аж за десять рублей, и она родит ему восьмерых детей. Ради этого стоит закрыть рот на замок и отказывать всем, невзирая на статус.
А молчать Варе было о чем…
Девица вздохнула.
Союзница скважина показала: настроение у Екатерины Михайловны нонче умиротворенно-мурчащее и даже ленивое — такое случалось с хозяйкой нечасто. Облаченная в нежный уютный капот, попивая утренний кофей, хозяйка с удовольствием просматривала деловые бумаги.
Но об этом молчок!
Нельзя говорить, что госпожа занимается делами сама. Нельзя говорить, что каким-то непонятным чутьем она точно угадывает, во что именно нужно вкладывать деньги. Пусть люди думают, что все огромадное состояние Катерины Михайловны состряпал ее ловкий управляющий — Дмитрий Григорьевич. В интимном кругу — милый друг Митя.
Но боже упаси, обмолвиться об этом кому-то!
Никто, кроме Вари, не знал, что у слывшей неприступной хозяйки есть тайный полюбовник-еврей, квартирующий в ее собственном доме на третьем этаже, и хозяйка любит его до самозабвения. Никто, кроме Вари, не знал, что слывшая богомольной хозяйка никогда — никогда! — не молится (и все же зачем-то постоянно ездит по монастырям и церквям). Никто, кроме Вари, не знал, что на груди у хозяйки висит не крест, а цепь в виде змеи, кусающей свой собственный хвост. И хозяйка не снимает эту цепь никогда!
Но только сегодня Варя узнала нечто, о чем не подозревала даже она.
Горничная осторожно постучала.
— Да!
Варенька перешагнула порог. Ее руки нервно оправили кружевной фартук, щеки горели, как перед свиданием, а глаза были такими восторженно-круглыми, точно она только что влюбилась, причем безумно.
— Екатерина Михайловна, к вам… Изида Киевская! — выговорила она, и стоило ей добрести до знаменитой на всю державу фамилии — ее голос стал шепелявым, а глаза округлились от невозможного восторга, как два шара на рождественской елке. — Они говорят, что вы с ними давние друзья и что это вопрос жизни и смерти. Я говорила им, что вы до девяти никого… Но они сказали, что это вопрос вашей с ними жизни и смерти. Вот я и насмелилась.
