Орсон Кард - Подмастерье Элвин
Он полностью отдавался чтению псалма, и вскоре от сомнений и обид даже следа не оставалось. Господь по-прежнему сопутствовал Кэвилу Плантеру, не покидая его в горестях и бедах.
Но однажды утром внимание Кэвила вдруг привлекли первые два стиха шестнадцатой главы Книги Бытия:
"Но Сара, жена Аврамова, не рождала ему. У ней была служанка Египтянка, именем Агарь.
И сказала Сара Авраму: вот, Господь заключил чрево мое, чтобы мне не рождать; войди же к служанке моей; может быть, я буду иметь детей от нее".
«Ведь Аврам был праведным человеком, как и я, — неожиданно мелькнула мысль в голове Кэвила. — Жена Аврамова не могла рожать ему детей, и моя тоже не принесет мне потомков. В их доме, как и в моем, была рабыня-африканка. Так почему бы мне не поступить, как Авраму, и не воспитать детей от одной из рабынь?»
Эта мысль привела его в ужас. До него доходили слухи о белых испанцах, французах и португальцах, которые, поселившись на южных, поросших джунглями островах, в открытую жили с чернокожими женщинами — такие мужчины были самыми низкими, самыми презренными тварями, ведь это все равно что заниматься любовью со зверьем. Кроме того, разве может ребенок, рожденный черной женщиной, стать наследником белого человека? В Аппалачах муха имела больше прав на плантацию, нежели ребенок-полукровка. И Кэвил выкинул эти мысли из головы.
Однако, сев с женой завтракать, он вдруг снова вспомнил о своих сомнениях, поймав себя на том, что не может оторвать глаз от кормящей жену чернокожей рабыни. Ведь эта женщина, как и Агарь, родом происходит из Египта. Он заметил, как изящно изгибается ее тело, когда она несет ложку ко рту Долорес. Обратил внимание, что, когда она наклоняется, прижимая чашку к ослабевшим губам хозяйки, грудь служанки чуточку оттягивает ткань блузки. Подметил, как ловко ее мягкие пальчики стряхивают крошки с губ Долорес. Он представил себе, как эти пальчики нежно дотрагиваются до него, и тихонько задрожал. Со стороны этой дрожи никто бы и не заметил, но ему показалось, что внутри его тела разразилось настоящее землетрясение.
Ни сказав ни слова, он опрометью выбежал из комнаты. Очутившись во дворе, он схватился за спасительный Псалтирь.
"Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня.
Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною"[2].
Тихо шепча эти слова, он вдруг поднял глаза и увидел работниц, вернувшихся с поля и моющихся в корыте. Среди них присутствовала юная рабыня, которую он купил несколькими днями ранее за шесть сотен долларов — будучи совсем девочкой, она уже обещала многое, сразу было видно, что дети у нее будут здоровыми и крепкими работниками. Она лишь недавно ступила с борта на землю, а поэтому еще не знала, что такое христианская благочестивость. Она стояла голая, как змея, и, нагнувшись над корытом, лила себе на голову и на спину воду из ковша.
Кэвил словно остолбенел, он не мог оторвать от нее глаз. Мелкая нечестивая мыслишка, промелькнувшая за завтраком в спальне жены, превратилась в настоящую похоть. Он в жизни не видел ничего более грациозного и прекрасного, чем эти голубовато-черные бедра, трущиеся одно о другое, не видел ничего более вызывающего, чем ее дрожь, когда вода стекала по телу девочки.
Может, это ответ на его лихорадочные молитвы? Может, сам Господь указывает ему поступить точно так же, как Авраму?
Но в то же самое время это могло быть обыкновенным колдовством. Кто знает, какими способностями обладают только что прибывшие из Африки чернокожие? «Она заметила, что я наблюдаю за ней, и теперь искушает меня. Эти черные и в самом деле отродье самого дьявола, раз ввергли меня в такую пучину искушений».
Он с трудом оторвался от новой рабыни и отвернулся, пряча пылающий взгляд в строчках Писания. Только страницы каким-то образом перевернулись — разве он их переворачивал? — и Кэвил вдруг понял, что читает Песнь Песней Соломона:
«Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями»[3].
— Боже, спаси и сохрани, — прошептал он. — Избавь от наваждения сего.
День за днем он повторял эту молитву, однако снова и снова ловил себя на сладострастных взглядах, которые бросал в сторону своих рабынь. Особенно его влекла новенькая девушка. Ну почему Господь не обращает на него внимания? Разве не был Кэвил праведным человеком? Разве не достойно обращался он со своей женой? Разве обманывал кого? Разве не платил десятину, не жертвовал церкви? Разве не обращался с рабами и лошадьми хорошо, по справедливости? Так почему ж Господь Бог не защитит его и не избавит от наведенного чернокожей женщиной морока?
С каждым днем исповеди его становились все откровеннее, все нечестивее. «О Господь, прости меня за то, что я представил себе, как эта девочка вошла ко мне в спальню вся в слезах, после того как несправедливый надсмотрщик отхлестал ее. Прости меня за то, что я представил себе, как уложил ее на кровать и поднял ей юбки, а погладив по спине, вдруг увидел, что рубцы на ее бедрах и ягодицах исчезли прямо на глазах, и она начала тихонько хихикать, сладострастно извиваться на простынях, оглядываясь на меня через плечо, улыбаясь, а потом она вдруг переворачивается, тянется ко мне и… О Господи милосердный, спаси и сохрани!»
Каждый раз, когда подобные фантазии одолевали его, он дивился, не понимая, почему эти мысли лезут к нему в голову даже во время молитвы. «Может быть, я столь же праведен, как и Аврам; может быть, сам Господь вселяет в меня эти желания? Ведь, по сути дела, я впервые подумал об этом, когда читал Писание. Господь способен на чудеса — что если я войду в новую рабыню, она понесет от меня, а Господь сотворит чудо и ребенок родится белым? Для Бога нет ничего невозможного».
Мысль была прекрасной и ужасной одновременно. Если б только мечты Кэвила сбылись! Аврам слышал голос Господа, поэтому ему не приходилось сомневаться в желаниях Создателя. Тогда как с Кэвилом Плантером Господь пока что и словечком не перемолвился.
А почему бы нет? Почему бы Господу не выложить ему все начистоту? «Бери девчонку, она твоя!» Или же: «Не смей пальцем касаться ее, ибо запретна она!» «Позволь же мне услышать твой голос. Господь, дабы понял я, как дальше поступать!»
«К тебе, Господи, взываю: твердыня моя! не будь безмолвен для меня, чтобы при безмолвии Твоем я не уподобился нисходящих в могилу»[4].
И в один прекрасный день года 1810-го на его молитву откликнулись.
Кэвил стоял на коленях в почти пустом амбаре — богатый урожай прошлого года давным-давно продан, а новый еще зеленеет на полях. Кэвил настолько истерзал себя молитвами, исповедями и темными видениями, что в конце концов не выдержал и вскричал во весь голос:
