Евгений Лукин - Катали мы ваше солнце
— Что там, Кудыка?
— Да кто ж его знает! — так же тревожно отвечал ему тот, срывая со стены кистень-звездыш.[9] — Не иначе, опять лихие люди доброго человека в чужой клети поймали…
Нахлобучил шапчонку, выбежал в чёрные сени, отнял засов. Очутившись на низком крыльце, первым делом взглянул на восток. Нет, ничего там не светилось и даже не розовело.
Серебром сияли гвоздики звёзд, вколоченные во множестве в огромное чёрное небо. Ночь стояла такая ясная, что на шляпках покрупнее можно было различить насечку.
Узкой прокопанной в сугробах тропинкой Кудыка приблизился к воротам об одном полотне и, вынув брус, с трудом приотворил заметённую калитку. По тихой улочке, страшно сопя и громко хрустя настом, кто-то шёл, направляясь к дальнему концу слободы, — тёмный, косолапый и с посохом. А может, и с колом…
— Плоскыня, ты, что ли? — наудачу окликнул Кудыка.
Косолапый обернулся, набычился. И впрямь Плоскыня.
— А то кто же! — всмотревшись, чьи ворота, мрачно бросил он.
— Куда это ты до свету наладился?
— Иех! — вскрикнул в сердцах Плоскыня. Сгрёб с лохматой головы лохматую шапку, хотел было швырнуть под ноги, но, схваченный морозом за уши, тут же нахлобучил снова. — Ну попадись она мне только под правую руку!
— Жену, что ль, опять ищешь? — сообразил Кудыка.
— А то кого же! — гаркнул Плоскыня. — Проснулся — хвать! Нет её!.. Ну, Докука! Я те покажу, как чужих жён с панталыку сбивать!..
— Думаешь, у него она?
— А то у кого же! — Плоскыня ухнул, ударил колом в наст и захрустел дальше.
Кудыка покачал ему вослед головой, однако личико у самого было лукавое. От самого-то от Кудыки жена давно с греками сбежала, оставив ругательное берестяное письмишко. Да перед тем ещё зуб кочергой выбила… Смеялся тогда Плоскыня над Кудыкиной бедой, ох, смеялся…
Ухмыляясь, Кудыка запер уже калитку, когда снаружи снова захрустел наст, послышались зычные голоса, а потом кто-то грянул кулачищем в воротину, чуть с верейного столба[10] не сорвал.
— Открывай!
Кудыка заробел, но не слишком. В зазорах меж досками полоскались алые отсветы, щели словно облизывались. Раз с огнём пришли — значит не от Кощея.
— А ты кто таков, — сердито спросил Кудыка, — чтоб горло драть!..
— Княжья рать, — складно рявкнули с той стороны. Кудыка вспотел на морозе и кинулся отваливать подворотню. С натужным визгом отъехало, деря наст, дощатое полотно, и во двор, высоко подняв стеклянные греческие лампы, ступили человек семь в кожухах, из-под которых виднелись кольчуги. Первым, раскидывая короткими крепкими ногами полы медвежьей шубы, шествовал дородный Блуд Чадович.
Суров был боярин: из-под горлатной шапки седоватая грива; лик, ежели сбоку смотреть, точь-в-точь как у зубра; глаза строгие, чуть навыкате.
— Так какой же это Докука? — с негодованием вопросил боярин, сунув лампу едва ли не в лоб хозяину. — Это ж Кудыка, он мне о прошлом годе шишимору в терем подсадил, лоботёс!
— Кудыка я, — сдавленно подтвердил Кудыка, кланяясь. — А Докука — он, непутёвый, на том конце слободы живёт…
Блуд Чадович издал досадливый рык, повернулся и молча вышел. Храбры[11] расступились, пропуская боярина, и поспешили следом. Последнего Кудыка изловчился поймать за рукав.
— Брате, а, брате…
Тот обернулся, недовольный.
— Что деется? Растолкуй! — взмолился древорез.
— Что деется, что деется… — Храбр нахмурился, потом вдруг прыснул и, кинув опасливый взгляд через плечо, подался к Кудыке. — Вишь, солнышко-то припоздало сегодня… — радостно зашептал он. — Ну, боярин, стало быть, возьми да и проснись до свету… Послал в светлицу к племяннице своей к Шалаве, значит, Непутятичне, а племянницы-то — и того… и нетути… Вот ищем теперь.
Повернулся было идти, но Кудыка не пустил.
— Да что ты мне про племянницу! Солнышко-то припоздало — почему? Может, указ какой оглашали, да я не слышал?
Храбр крякнул, взглянул боязливо на чёрный восток и, тут же отведя глаза, решительно освободил рукав.
— Не было никакого указа, — уклончиво буркнул он. — Да встанет когда-нибудь, куда денется!..
Кудыка смотрел ему вслед и скрёб затылок. Что Плоскыня до свету проснулся — не диво, но бояре — они-то ведь чуть не до полудня спят… Ох, и впрямь неладное что-то творилось сегодня со светлым и тресветлым нашим солнышком — ну не желало вставать и всё тут! Кудыка потрогал языком прогал в зубах и принялся затворять воротину. А по улочке тем временем пробежали ещё две серых тени — тоже с колами и в ту же сторону.
— Эй, берендеи! — позвал Кудыка. — Далеко собрались? Не к Докуке ли?
— К нему, чтоб его пополам да в черепья! — останавливаясь, бросил один из них.
— Не спеши, — посоветовал Кудыка.
— А что такое?
— Да там и без вас народу хватает…
Берендеи уставились друг на друга, запрокинув нечёсанные с вечера бороды. Кудыка прижал воротину и наложил засов. Ну, нахлещут сегодня кому-то загорбок!.. Привалил подворотню и двинулся по узкой тропинке меж сугробов к дому.
Дед Пихто Твердятич сидел перед печкой на корточках и совал в огненную утробу очередной стружечный жемок.
— Или погорельцев возьми, — сердито сказал он, не оборачиваясь. — И лезут к нам, и лезут… Попрошайничают, колдуют… И ведь что плетут: солнышко-де у них погорело!.. Не погорело оно, а просто отвернулось от них от забродыг, вот и весь сказ…
Кудыка насупился и, не отвечая, поднялся к себе. Ночник стоял на столе рядом со снарядцем. В трепетном желтоватом свете обозначались сложенные в углу чурочки и дубовый винтовой жом для стружек, задуманный и слаженный самим Кудыкой. Зарядишь в него всякого сора древесного, закрутишь — и выходит стружечный жемок плотный-плотный. Ни дать ни взять греческий кирпич, из каких печка сложена… В слободке над Кудыкой посмеивались: додумался-де, в горнице работает! Так оно ведь светлее, в горнице-то…
Кудыка ещё раз взглянул на глухой переплёт окна. Брюхо внятно подсказывало, что пора бы уже и позавтракать. Однако до света, не помолясь на ясно солнышко, завтракать было не принято. Вот ещё незадача-то… А ежели оно (солнышко то есть) вдруг возьмёт и совсем того… не взойдёт?.. От такой мысли у Кудыки ерши[12] по телу встали. Почуял хрупкость в ногах и опустился на лавку с прислоном.
Трык-трык… Уставился на гуляющее туда-сюда колебало. Да уж не часы ли он греческие сладил ненароком?.. Часы у берендеев были под запретом — все, кроме солнечных. Даром, что ли, волхвы толкуют: не людское это дело, время мерить. Солнышко-то оно всё видит. Обидится добросиянное и вовсе скроется… Да нет, какие часы? Подлинные часы, сказывают, из железа ладят, с цифирью…
