Ольга Кузнецова - Просто солги
Я отворачиваюсь, но знаю, что он стоит сзади и внимательно готов слушать все мои оправдания. Вдыхаю побольше воздуха, открываю рот, чтобы что-то сказать, но чересчур громкое тиканье часов сбивает с мысли. Рот снова закрыт, а руки снова сложены в оборонительной позе.
— Пришел мне мораль читать, Ким? — спрашиваю.
Последние остатки самообладания начинают вскипать во мне. И меня раздражает, что ему сейчас фиолетово — он стоит сзади и, возможно, ухмыляется, а мне вот не все равно. И вообще меня легко вывести из себя.
Ким ставит бокал на журнальный столик — громко, я слышу. Только когда его шаги уже начинают стихать, я понимаю, что в этот раз — последний — мне придется наступить на горло собственной гордости.
— Ким! Стой!
Хочется плакать. Настолько унизительно. Я даже не могу догнать его, не могу точно определить, куда он направится. У него в преимуществах скорость и способность ориентироваться (в моем случае, способность видеть).
Он возвращается, хотя я и не сомневалась, что так оно и случится.
— Да, Кесси? — мягко спрашивает он.
Я знаю Кима. Знаю, чего он хочет от меня: увидеть меня слабой, униженной. Хочет посмотреть, что будет, если он все-таки заставит меня встать перед ним на колени и молить о пощаде. Он знает, что нужен мне. Знает этот мой маленький грязный секретик.
— Ты. Пришел. Значит. Что-то. Хотел. — Слова выдавливаю из себя с трудом. Сквозь стиснутые зубы. Озлобленно. — Пожалуйста, — добавляю, не знаю, зачем.
Почти чувствую, что он улыбается.
— И ты хочешь узнать, зачем я пришел?
Он достал меня. Еще немного — и я начну плеваться ядом.
— Конечно. Хочу.
Снова звук льющегося скотча. На третий раз убеждаю себя, что это все-таки скотч. Ким и не собирался никуда уходить — он просто издевается надо мной. Он садист, а садисты все такие — больные на голову.
— Офис взломали, — выдыхает он, очевидно, ожидая, что это заявление произведет на меня какое-либо впечатление.
Я наплевательски пожимаю плечами.
— Прости, Ким, но я ничего не вижу. Так какую эмоцию я сейчас должна отобразить на своем лице: сожаление, ужас? Или, может, мне стоит сказать: "Ким, я же тебя предупреждала"…
— Прекрати ломать комедию! — рявкает он. Именно не кричит, а рявкает. — Почти ничего не пропало.
— И?.. — я вопросительно приподнимаю бровь.
— Они взяли только твое досье, Кесси.
…
На улице холодно — я знаю, говорили в прогнозе погоды. Но мне почему-то кажется, что я вся горю.
Одно дело сказать, что все, Ким, я больше не хочу иметь с тобой ничего общего, и просто уйти восвояси, а совсем другое — понимать, что в этот самый момент, возможно, кто-то ищет меня. Может быть, он уже стоит под моей дверью, приготовив заранее заряженный револьвер.
— Ты понимаешь, что тебе надо срочно уезжать из города? — спрашивает он уже серьезно. Я теперь тоже серьезная.
— Одной?
— Я не говорил.
Если Ким и говорил, что все эмоции отображаются на моем лице, то сейчас я испытываю только одну эмоцию — страх. Страх не быть убитой, даже нет, а страх того, что у этого факта была вероятность. Я могу прожить еще несколько десятков лет в абсолютном страхе, обзаведусь манией преследования, но меня так и не убьют. Но они могут прийти за мной и завтра, и сейчас. Просто так никто ни за что не будет красть мое досье. Живой я им точно не нужна — я слепа, как крот, а значит — бесполезна.
Я не знаю, когда они явятся за мной. А незнание — оно топит тебя, затягивает похлеще любой трясины.
Всплесков наливаемого скотча больше не слышно — зато слышно, как Ким снова пьет. Наверное, уже из горла.
Пытаюсь нащупать его — он где-то рядом, но руки хватают только пустоту. Качаюсь. Думаю, что упаду. Но он меня ловит.
Быть слабой — отвратительно. И в жизни это моя самая навязчивая мысль: быть сильнее, чем обо мне думают. Быть волком в овечьей шкуре, чтобы все доверяли мне. Мне нравится водить людей за нос.
— Будешь собирать вещи? — спрашивает Ким, возвращая меня в вертикальное положение. Он не спрашивает, согласна ли я вообще уехать, не интересуется, что я об этом думаю. Вот так просто — будешь собирать?
Я киваю. Руки до сих пор дрожат, а сердце начинает биться быстрее. Врачи называют это волной внезапного страха, когда чувствуешь, ощущаешь, предчувствуешь что-то омерзительное. Возможно, даже со смертельным исходом.
— За кроватью рюкзак. В ванной на верхней полке большая косметичка. И одежды. На твой вкус.
Мне нравится давать Киму указания, нравится чувствовать, что он у меня мальчик на побегушках. Сделает, как я сказала, просто потому, что я буду делать это в десять раз дольше.
Ким фыркает, но все же уходит. Слышу, как у рюкзака расстегивается молния, как открывается дверца шкафа, а уже через четверть секунды закрывается. Чувствую, как он тянет меня за запястье.
— Пошли, — бормочет он.
И вытаскивает меня на улицу, даже не закрыв входную дверь.
…
На улице холодно — щеки и нос жжет легкий мороз. А дождя уже нет — только бесконечные лужи под ногами, и ноги мокнут.
Ким сажает меня в машину, резко, неаккуратно, как будто забывает, что я не вижу. Не клюет на мою удочку.
Мотор заводится с первого раза, и автоматически включается проигрыватель. Музыка легкая, классическая, как я люблю, вот только на Кима это не похоже.
— Почему? — спрашиваю. — Ким, почему ты помогаешь мне?
Я поворачиваюсь к нему лицом — по дыханию предполагаю, что там, по другую сторону от меня, на водительском сиденье и вправду Ким. Но я не уверена. Музыка, спокойствие, молчание — не похоже на него.
Он вздыхает тяжело, как столетний старец. И он не выспался — я чувствую, потому что тормозит он часто и резко, будто вообще не смотрит на дорогу. В такие моменты я жалею, что не вижу, где находится ремень безопасности.
— Кесси, лучше не задавай лишних вопросов, а то я могу и передумать. Можешь поспать пока — ехать далеко, — говорит он
За окном какой-то сельский пейзаж — я не знаю — воображаю. Пахнет скошенным сеном, поэтому так думаю. Дождь прекратился уже давно, но после него осталось такое сладкое послевкусие и промокшие ботинки.
