Николай Ярославцев - Меч Шеола
Да, как не обидно, а согласиться с тем, что пропал отпуск, все же придется. Но вопрос не этом. А совсем в другом. Прямо противоположном. А дальше что? В смысле куда?
Вся операция по эвакуации их бренных останков уложилась в несколько минут. И ГАЗон, старчески пофыркивая, первым втянулся в улицу. Вслед за ним, пятясь и водя стволами автоматов по угрюмым развалинам, отступили бойцы. Последним с перекрестка уполз БТР, угрожая закопченным окнам развалин, пулеметом.
— А как же я? Братцы, я же… — Закричал он, провожая взглядом рычащий БТР.
И замолчал. Понял ли, догадался ли, что не услышат, не остановятся и не вернутся.
Улицу же с уходящими машинами закрыла серая, неясная и зыбкая тень. Медленно поплыла к нему и остановилась в трех шагах. Не скрывая досады, так не хотелось оставаться одному в этой звенящей пугающей неизвестности, и не очень любезным взглядом окинул то, что молча висело перед его глазами — длинный черный плащ, похожий на балахонистый, судейский и капюшон, закрывающий лицо до самого рта. Неведомым образом угадал, что и плащ и капюшон — женские. И лицо под капюшоном тоже женское. Неестественное белое. Но не бледное. И притягивающее взгляд, как дорогой старинный фарфор. И с художественно вычерченными губами. Даже ножкой под черным балахоном постукивает. Откинула капюшон. Рука белая, с точеными пальчиками. Волосы, как вороново крыло, по плечам рассыпались. Над пронзительно черными глазами брови разбежались. И не угадаешь, сколько же лет под этой дивной, в прямом смысле, не земной красотой, прячется.
Удивленно поднял брови.
— Не трудись, воин.
Голос мягкий, как речная волна, говоря поэтическим языком, на перекатах журчит.
— Все равно не угадаешь. Марана я. Иногда просто Марой зовут. Повелительница смерти. — Сказала просто, и немного устало.
— Никогда бы не подумал. — Честно признался он. И полез пятерней к затылку.
— Почему это?
В голосе Мараны сквозили нотки обиды.
— На картинках ты старая и противная. Волосы седые, как войлок. Будто сроду не мыла. Нос крючком, а в руке коса. И прикид ломовой. Сплошные лохмотья. Брось, и ни один бомж не поднимет. Встречаются и того хуже….
Видно было, что Марана немного растерялась.
— Бывает, что и так прихожу. — Смущенно ответила она. На губах появилась легкая улыбка.
— По настроению?
Спешить уже не куда, коль сама Марана пришла по его грешную душу. Можно и поболтать.
— А почему бы и нет. Женщина, с какой стороны не посмотри. Могу иногда себе позволить. Или ты иначе думаешь? — Охотно согласилась богиня, хотя он не сказал ни слова, а только подумал.
— Честно?
— А разве можно иначе? — Удивилась Марана. — Перед лицом то смерти?
— Ну, если так, то обалдеть можно. — Какой смысл лукавить. Проще ответить, как есть. И отмазка наготове. Крыша по сути дела не на месте. — Обалдеть, не встать.
Наглость вопиющая. Но иногда срабатывает.
Богиня слегка наклонила голову и в прищур смотрела на него, пытаясь вникнуть в тайный смысл его слов. Но, очевидно, его взгляд показался Маране яснее его слов. И она снова улыбнулась.
— Значит, ты воин, не страшишься смерти? — Спросила она, и приблизилась к нему еще на шаг.
— Я похож на идиота? — Обиделся он. — Но если честно признаться, даже испугаться не успел. А сейчас уж что ее бояться? В смысле тебя. Теперь уж точно твой. Со всеми потрохами. С руками и ногами. Или с тем, что осталось. Как такой красоте отказать? Веди, куда надо. По дороге не рвану.
Капюшон упал на лицо Мараны. Тень колыхнулась, как под легким дуновением ветерка, теряя свои очертания. И теперь он уже по настоящему испугался. Куда он, такой? Без тела без…
— Эй, эй… подруга. Куда же ты? А я?
Но тень успокоилась, капюшон снова упал с головы, открывая лицо богини.
— Твой мир, воин…
— Олегом меня зовут. — Прервал он ее.
— Твой мир давно отказался, воин, — Продолжила она, медленно и устало, словно не расслышав его слов. — давно отказался от нас, старых богов. Теперь только единый волен в вашей жизни и смерти. И мы оставили его. Лишь изредка мы заглядываем сюда, чтобы вспомнить молодость мира. И свою молодость. Ушли мы, и затерялась Книга Мертвых, в коей каждому было определено начало жизни и ее конец. А вместе с ней ушло и то, что заставляло людей ценить жизнь, дорожить каждым прожитым днем. И уважать смерть.
— А разве сейчас не так же? Или в ваше время люди не убивали друг друга, не резали за углом в разбоях, не замерзали зимой по пьяному делу? Или не обмирают от страха, узнав диагноз от врача?
— У тебя будет еще возможность, воин, самому ответить на этот вопрос. — Властным движением руки богиня прервала его, не дав договорить. — Я как раз проходила мимо, когда заметила, что твоя растерянная душа висит над местом гибели….
— Так уж и растерянная. — Не очень любезно проворчал он, немного растерявшись. — Хотел бы я посмотреть на того, кто чисто филосовски разглядывал бы свое мертвое тело и не удивлялся. А я, между нами девушками говоря, только жить начал. Тридцати еще нет.
— Вот и я к тому же. Смотрю, стоит. Молодым молодехонек. Душа светлая. В грязи перемазаться не успела. Прошла бы мимо, насмотрелась на таких за свою жизнь, да сестрица моя, Макошь, окликнула. Нитка твоя в ее руках дрогнула, да не оборвалась. А самой ей от веретешка не убежать, от дела не оторваться. Остановится веретено, свету белого не взвидишь.
Марана, говоря это, старела и чернела прямо на глазах. Лицо ссохлось и покрылось густой сетью морщин. Губы выцвели и стянулись в узкую, дряблую щель.
А он, глядя на ее преображение, чувствовал, что медленно и уверенно сходит с ума. Марана… Макошь… Словно в сказку угодил. А поскольку окончательно дохлый, довольно страшненькую.
— Ну, не такой уж дохлый. — Криво, словно преодолевая чье-то сопротивление, усмехнулась Марана. Лицо ее медленно разглаживалось.
— А я слышал, что ты под ее окном стоишь и ждешь, когда из ее руки нитки посыплются. Или уснет. — Решился высказать ей свои сомнения. Спешить не куда. Время есть. Можно и поболтать.
И снова ее лицо, так и не успев разгладиться, почернело.
— Вот же славу себе какую добыла. — Старческим дребезжащим голоском проскрипела она. — Наговорят же такого. А я ни сном, духом. Подбираю то, что сестрица Макошь теряет, и к месту пристраиваю. Сама и пальцем не пошевелю.
Помолчала о чем — то раздумывая и нерешительно спросила.
— Может мне рассерчать?
Тень вокруг плаща богини стала настолько густой, что в ней потерялась и сама Марана.
— Вот уж на кого грешить надо, так это на сестрицу мою Макошь. Сидит, колода, сиднем день-деньской и не пошевелится, чтобы посмотреть, что у нее в печи чугунок с кашей сидит. Спохватится, соскочит, а нитки из рук так и посыплются, так и сыплются. А то к окошку кинется, Велеса своего поджидая. Тут уж не только нитки, веретено укатится, да так, что днем с огнем ищи, не отыщешь. А я ходи и подбирай за ней.
