Братья Бри - Слёзы Шороша
Глаза Зусуза заблестели. Дэниел продолжал:
– В тебя же, Повелитель, прокрались сомнения не только оттого, что ты ослабел, но оттого, что ты долго не был среди людей и забыл их глаза. Люди не изменились. Они судят обо всём, глядя наружу, но не внутрь себя. Они говорят про меня «урод» и не видят, что вместе с этим словом зачали урода в своей крови, которая через два или три поколения обагрит руки повивальной бабки и заставит её уста вернуть слово, и слово вернётся: «Урод!» Но я не могу ждать два-три поколения, чтобы быть отмщённым. Нет, сомнения не для меня, Повелитель.
Наступило молчание. «Поверил, по глазам вижу, поверил», – подумал Дэниел и, словно в подтверждение этой мысли, услышал:
– Мартрам, вижу, что ты не тот слабый рисовальщик, который залез в чужую шкуру. Прошу тебя: будь моей правой рукой.
– Да, Повелитель. Это большая честь для меня, – ответил Дэниел и, недолго помолчав, тихо сказал, напустив на себя неловкость: – Повелитель… хотел спросить и всё не решался. Одна вещица не даёт мне покоя. Она подмигнула мне, когда я впервые увидел Дэнэда, и теперь притягивает мой единственный глаз и поддразнивает меня.
Зусуз раскатисто рассмеялся и сказал:
– Она твоя, забирай.
Дэниел подошёл к стене и снял серебряную цепочку с пёрышком из аснардата, висевшую рядом с подсвечником над кроватью хозяина, над изголовьем.
– Я отплачу тебе за это, Повелитель, обещаю, – эти слова не подчинялись правилу, которое нашептали Дэниелу стены башни: «Говори то, чего не ждёшь от себя».
– Да, Мартрам, – коротко ответил Зусуз и мысленно продолжил: «Ты отплатишь мне, когда мы вместе ступим в пещеру Руш, что в горе Рафрут, а вернёмся единым целым. И Выпитое Озеро возопит: „Марзузрам!“
В середине пересудов того же дня Дэниел снова постучал в знакомую дверь внизу башни.
– Мартрам?! – удивилась Сафа.
– Сафа, дорогая, у тебя не найдётся мешка для меня?
– Для какой надобности?
– Пойду камней наберу. Я ведь камнями головы сношу. Может, вместе прогуляемся, – предложил он.
– Ладно, Мартрам, пойдём: мне тоже ноги размять надобно, – ответила Сафа (на самом деле она решила приглядеть за ним: вдруг что-то не так, как он говорит).
* * *Рассветное небо взирало на землю глазами орлов, парящих под фиолетовыми волнами. От Выпитого Озера до реки Гвиз и от реки Гвиз до разлома в земле, что протянулся на тысячи шагов по левому берегу её, поверхность была облеплена мясом, от остывшего до ещё тёплого, облачённым в железо, отдавшим и отдававшим ей багряный нектар жизни. И запах нектара густо пропитал воздух до самого неба и наделял то, что видели глаза, манящим вкусом. По дальнюю сторону разлома за камнями укрылись люди. Их было четверо. И за них были только камни, потому что накидки людей превращали их в соплеменников серых глыб и валунов. И разлом, сотворённый неистовой силой двухтрубчатника, отдалял мгновение последней схватки и помогал им оставаться ещё живым мясом, кровоточащим, обессиленным, смирившимся с предстоящей участью, но ещё живым мясом. У них не было ни единой Слезы Шороша, которая указала бы им спасительный Путь. С их языков не соскакивали бодрящие, с подковыркой, слова, потому что их рты сковала боль и сухость, а дух их истощился, ведь они жаждали и силились сделать больше, чем могли, и всё, что от него осталось, было сосредоточено на смерти, на убийстве.
Один из них, тот, локоны которого горели живым огнём, лишь одни локоны которого горели живым огнём, сидел на земле почти недвижимо, опершись спиною на камень и из последних сил натягивая тетиву, чтобы выпустить приближавшую смерть одних и отдалявшую смерть других стрелу. Ноги его уже три дня не мерили путь (жала корявырей обездвижили их), и три дня он не выдёргивал из ножен своих коротких мечей, и это ранило его не меньше, чем стрелы, мечи и секиры воинов Тьмы. И ему бы впору сказать: „Если бы Савасард был целым человеком…“
Поблизости ползал на четвереньках один из его друзей, тот что в первой же ночной схватке израсходовал весь запас свинцовых убойных коротышей. Он не стал обузой. Напротив (так было угодно судьбе), три дня он тащил на себе друга. И теперь укоротился на четверть не оттого, что страшился смерти – ноги и спина отказывались повиноваться ему. И он ползал на четвереньках, и подбирал стрелы корявырей, и подносил их огненноволосому. Кровь проливалась на его лицо и застила ему глаза – это вражья стрела ковырнула ему темя. Грудь его и живот были залиты кровью – это вражье лезвие рассекло защитную рубаху и обожгло тело, и он почувствовал, как по груди и животу заструилось тепло. И теперь ему уже было плевать на то, что он пресмыкается, что он истекает кровью, что скоро его не будет. Ему было наплевать на всё больше, чем его друзьям, потому что он понял, что всё кончено и больше ничего не будет… и плевать на то, что всё кончено, и пусть больше ничего не будет. И он ползал и подбирал стрелы, ползал и подавал стрелы, потому что огненноволосый выпускал и выпускал их.
К камню по дальнюю сторону разлома прилипли ещё два ошмётка полуживого мяса. Они бессловесно ждали последней драки, последней в их жизни драки.
Им досталось по полной, но на их окровавленных лицах не было сожаления, была боль – отпечаток боли телесной, но не было знаков сожаления. В первую ночь, как только выбрались из котловины Выпитого Озера, Хранители Слова могли оторваться от преследователей: темень и камни были им в подмогу. Но они засели в засаду и напали. Они просчитались: вместо десятков, их обступили сотни, и, как ни хороши, как ни дерзки были палка одного, дубинка другого, мечи третьего и „бульдог“ четвёртого, мечи, секиры и стрелы корявырей, перевесив числом, пробивали защиту, секли, дырявили и рвали их тела. И из ран, оставленных кровожадным железом, из этих дыр и щелей, выходила жизнь. Через четыре дня и пять ночей одно теребило души двух кроваво-оранжевых с лица человечков – зияющая рана на земле. Палка одного и дубинка другого разом ударились оземь и сотворили разлом, иначе их друзьям не спастись бы, разлом в земле, которую один их них давно полюбил и к которой другой успел проникнуться добрым чувством.
Корявыри уже соорудили мост, и оставалось только перекинуть его через разлом. Малам и Гройорг, не сказав друг другу ни слова, кряхтя и стоная, отлепились от камня и, крепко сжав оружие, которое некогда вручил им янтарный Элэ, двинулись к бездне. Упав на противоположный край земли, мост соединил поле битвы.
Вдруг в пространстве, которое охватили своим взором парящие в небе орлы, раздалось ржание. И все как один по обе стороны разлома повернули головы на клич, словно возвещавший о начале последней схватки клич. От подножия Кадухара вдоль зияющей раны земли мчался на вороном коне воин. В руке над головой он держал палку. Это был третий двухтрубчатник, который вот-вот обрушится на корявырей. Тут же два десятка их арбалетов звучно стеганули своими жилами. Конь встал на дыбы, и стрелы, назначенные пронзить всадника на нём, пронзили его разгорячённое галопом тело – он рухнул на землю. И в это мгновение вся любовь Семимеса к своему Вороному обернулась яростью, с которой он, двужильный, вёрткий и хитрый в драке (таким он был всегда), отмеченный невидимой меткой победителя, точимый виной перед друзьями и пылающий жаждой мести за своего Вороного (таким он был в эти мгновения), ринулся в гущу корявырей.
– Семимес-Победитель! – прохрипел Гройорг.
– Сынок! – прохрипел Малам.
– Семимес! – словно прошептали стрелы Савасарда, летевшие в корявырей.
И только у Мэтью не было сил на слова – слёзы стекали по его щекам.
…В самый разгар битвы Савасард вздрогнет… не от вражьей стрелы, что заставляет тело передёрнуться от боли, но от звуков, которые пронзят его сердце:
– Савас!
Он обернётся на голос из детства.
– Отец!
– Я возьму твои мечи.
– Твои мечи, отец.
Мечи тотчас узнают эти руки и воспылают былой страстью. И блеск их брызнет бликами в глазах орлов.
К началу пересудов всё кончится. А к ночи одна из пещер Кадухара, вход в которую был отмечен изображением двух скрещённых мечей (в ней когда-то нашёл пристанище Фэдэф), вновь оживёт… но оживёт слабой, едва слышимой жизнью, привнесённой в неё ещё живыми ошмётками мяса, не доставшимися орлам.
* * *„Всё, пора“, – мысленно сказал себе Дэниел, когда ночь сгустилась до слепой черноты. Из мешка с камнями достал гнейсовый мешочек со Слезами, незамысловато, так, чтобы одним рывком за кончик бечёвки отделить его, привязал к ремню и, прикрыв полой накидки, вышел из комнаты. Горхун, будто учуяв неладное, рыкнул и зашипел. Вчера ночью эти рык и шипение застали его уже на лестнице, на полпути вниз, и, напугав, понудили вернуться в свою комнату и оставить драгоценный груз. Он решил проверить, как пройдёт задуманное, пока без мешочка, без Слёз, пока лишь проверить.
