Андрей Валентинов - Рубеж
— Есть, — почему-то сейчас я был в этом уверен. — Но ему она не по зубам.
— Почему так?
— Потому что я — каф-Малах. Я — свободен. Я сам — Свобода. Меня можно убить. Но покорить — нельзя. Если даже у Самаэля, Ангела Силы, князя из князей Шуйцы, не вышло… Ну а вдруг выйдет — тогда мы просто умрем. Оба.
Я улыбнулся сотнику Логину.
— И он это знает, пан сотник.
— Почему? — тихо спросил сотник. — Почему ты такой?
— Потому что буква «Бейт», символ Существ Служения, означает испокон веков: «Именно так!» А путь свободных, мой путь лежит под знаком буквы Каф, означающей: «Как если бы…»
— Это тебе тот старик сказал?
— Да. Это мне сказал тот старик.
— Мне б такого старика, — Логин Загаржецкий смотрел в пол, а мне казалось, в лицо он мне смотрит, не моргая. — Эх, чортяка! мне б его, в Валки! Клянусь Христом-Спасителем, я б ему сам синагогу выстроил…
— Пане сотник! пане сотник, да погляньте же!
Кричал есаул. Он стоял у раскрытого окна и все тыкал мосластым пальцем куда-то ввысь, в левый угол.
Я пригляделся.
В радужном куполе, как раз в том месте, на которое указывал есаул, плавал бледный, размытый переливами серпик.
Месяц.
А темнее снаружи… нет, не становилось.
Время пожирало само себя, свившись цветными прядями. Последнее, жалкое: время-сирота. И еще: «Время нарушать запреты…» — подумалось невпопад.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Бледный, размытый месяц скалился сквозь переливы радуги призрачной ухмылкой. И женщине вдруг померещилось: они сейчас находятся внутри отрубленной головы — всего, что осталось от умирающего Сосуда. Ненасытная адуга поглотила тело, с черепа опадает жалкая плоть — вот и она, единственная радость: усмехаться напоследок костяным оскалом месяца…
Сале тряхнула головой, но наваждение не исчезло. Смерть лишь позволила жен шине оторвать взгляд от ее ухмылки — чтобы дать возможность увидеть себя всю, целиком. Картина гибели притягивала, не давая отвести взгляд. Что привлекало в этом зрелище? безумное величие? извращенная красота?
Кто знает? Радужный саван давно окутал близлежащий городок, подступил к речке, через которую спешно переправлялись последние беженцы. Было отчетливо видно: им не успеть… так и случилось! Неумолимый саван накрыл несчастных.
Сале закусила губу. Вода в речке вдруг встала хрустальной стеной, просияла сотнями цветных бликов, выгнулась горбом, исполинской, невиданной волной; подхватила, завертела отчаянно барахтающихся людей… людей ли? Уж и не разберешь: руки-ноги щупальцами выгибаются, мелькает в водяном вихре смазанная невнятица, за жизнь когтями-зубами цепляется — поздно спохватилась, глупая!
Поздно. Издалека долетел то ли стон тяжкий, то ли всхлип, то ли плеск — и весь тебе итог. Нет больше речки, и никого нет, кто на ближний берег выбраться опоздал. А кто успел — со всех ног прочь бегут. Одна беда: ноги подламываются, словно ветер беженцам встречь дует; да не просто ветер — ураган!
Сбивает, назад за шкирку тащит. Вот один не выдержал: обернулся, застыл — да сам прямо в радугу и бросился, ровно в омут! Только круги пошли — по цветной пучине, от радостного камня.
Сале и сама чувствовала неодолимую притягательность надвигающейся радужной смерти. Оттуда веяло свежестью, светом и одновременно — покоем, вечным отдыхом от сует и страданий. Тек переливами на краю слышимости малиновый звон, обещая нечто большее, чем просто небытие. Может быть, и правда?..
Вон уж и деревья на берегу ветвями к радуге потянулись. Изогнулись стволы, потекли свечным воском, будто и им хотелось туда, в свет запредельный.
В свет, за которым — тьма.
Тьма ли?
— Не спешит кнеж угоду подписывать, — голос есаула вырвал женщину из гипнотического транса, плеснул в лицо студеной водой, отрезвил. — Вроде самое время. Как мыслишь, пан сотник?
— Верно, Ондрий. Всех тот пузырь скоро сожрет. Ну да раз кнеж не торопится — мы его поторопим. Пошли. Вдруг поспеем еще!..
— Погодьте, пане сотник! Гляньте сначала, не про нас будь сказано, что за лихоманка кнежский табор треплет! Может, потому и нет послов-то?
Оказывается, пока все глазели на подступающую стену радужного савана, Консул Юдка наблюдал совсем за другим.
Сале Кеваль посмотрела туда, куда указывал Консул, — и у женщины зарябило в глазах. Светопреставление, да и только! Хоть на небе, хоть на земле.
Вокруг обнесенного свежим неглубоким рвом, валом и кольцом повозок лагеря с княжеским шатром в центре — вокруг этого последнего оплота власти и порядка бурлила толпа. Беженцы.
Все, кто успел до поры до времени унести ноги от надвигающейся смерти — и теперь с ужасом следил за ее неумолимым приближением.
Горожане, спешно покинувшие смертельно опасные ныне дома, крестьяне из окрестных (а отчасти — и дальних) деревень, воинственные лесные жители: зеленоглазые крунги в своих немыслимых хламидах из мха, щекастые коротышки-хронги и совсем уж редкие долговязые кранги-затворники, более всего напоминавшие обтянутые кожей скелеты в набедренных повязках. Ну и, разумеется, самое разнообразное зверье. Железных ежей вокруг сновало множество, однако попадались и более удивительные твари (о некоторых Сале лишь слышала да видела рисунки в старинных фолиантах). На верхушке одиноко стоящего дерева примостился даже маленький зеленый дракончик — совсем еще детеныш.
Звери вели себя на удивление мирно, включая и тех, которым в одиночку в лесу лучше не попадаться. Да и люди не обращали на горемычную живность внимания — не до того было людям.
Человеческий водоворот бурлил, вскипал то тут, то там пенными бурунами. Вон, неподалеку от кольца повозок, огораживавших лагерь, над толпой воздвигся один, в лиловом кафтане нараспашку, видимо, поднятый на руках своими товарищами. Над гудящим людским морем вознесся отчаянный, срывающийся голос, ударился о радужный купол над головами, рухнул вниз, кругами расходясь во все стороны, — и люди на миг притихли, вслушиваясь.
Даже до замка кое-что долетело. Разобрать можно было далеко не все — лишь отдельные обрывки:
— …на ком вина, я спрашиваю?! кто?! …Шакаленка пригрел… Мазапуре тому пожаловал… маги зарубежные!.. Шакал-отец!.. Шакал-сын! …погибель наслали… в ножки, в ножки поклониться!..
— На нас всех собак вешают, — хмуро буркнул сотник, явно озабоченный сверх меры. — Теперь сунься туда — в куски порвут…
— Как бы на замок не грянули! Не отбиться ведь, — влез есаул со своей заботой.
— Типун тебе на язык! Обождем, поглядим. По всему видать — недолго уж осталось. — …головой! Головой кланяться надо! На блюде золотом! — долетело снаружи.
