Дмитрий Веприк - Легенда о гибели богов
— Что мы знаем о путях их могущества?
— Ну хорошо. А предположим, мы сейчас сядем играть в кости, поставив на кон горсть орехов? Что решит выигрыш? Я говорю — случай! Тот же случай, что правит путем стрелы. Не думаешь ли ты, что Мойры, озаботив себя судьбой пяти орехов, определят число очков, выпавших на верхних гранях? Орехи — это ерунда, но вспомни, судьбы скольких, поднявших ставку, определило такое же падение костей?
— Тебе не переубедить меня словами, — пожав плечами, говорит седой лучник. — Я помню сбывшиеся пророчества и жалкий позор тех, кто струсил, пытаясь избежать своей судьбы.
— А сколько было пустых, несбывшихся пророчеств? Почему все забывают это?
Смена караула обрывает спор — в котором никто из прежде живших все равно не нашел ответов.
* * *
Проходит еще день — наступает ночь.
Уже много лет царь Эргин не переживает во сне любовных приключений. Владетелю Орхомена снятся набеги и схватки, военная добыча и пролитая кровь. Этой ночью, забывшись на своем ложе из звериных шкур, Эргин переживает упоение одной из этих иллюзорных битв. Он слышит боевые кличи и стоны умирающих, ржание своих коней, запряженных в бешено мчащуюся колесницу, видит спины бегущих врагов и свою руку, сжимающую окровавленное копье... Ткань его сна вдруг сминается, и, пройдя через хаос обрывочных образов, Эргин видит себя стоящим перед свежесложенной гробницей, вокруг которой темнеет непробитая дерном земля. Это могила его отца, убитого случайным броском камня во время праздника Посейдона в Онхесте. Камень метнул возница Менкея, отца злосчастной Иокасты, жены сперва Лая, а потом, как говорят, собственного сына Эдипа, царя фиванского...
Дружина и минийский народ окружают свежую гробницу. Жертвенный костер сложен рядом. Никто не назовет Эргина недостойным сыном, его отец отправлен в страну мертвых с достойными почестями и свитой: с возницей, виночерпием, любимым музыкантом, парой наложниц. Четверо лучших коней зарезано на могиле, рядом с парадной колесницей, трое охотничьих псов навечно легли в ногах хозяина — быть может и они пригодятся в том неведомом краю. И вот теперь, у свежей могилы, Эргин возносит жертву грозному богу, без помощи которого не обошлось в славном деле сыновнего мщения. Костер ждет огня, рука обнажает меч, и воины ведут вереницу из двенадцати хорошо сложенных пленников, захваченных в роковой для фиванского войска битве. Их руки скручены за спиной.
По разному встречающих неизбежное, их одного за другим подталкивают древками копий. Царь убивает их собственной рукой, вгоняя меч между ребер. Жертвы сразу затихают у его ног, но последний, плюнув в лицо владыке Орхомена, произносит проклятие. Тот усмехается, направляет клинок чуть пониже, и наглец долго умирает, захлебываясь собственной кровью.
Трещат язычки наполненного трупами костра. Разбежавшееся по сухому хворосту пламя прыгает к небесам. Словно просыпаясь, мертвые корчатся от жара, и вдруг один из них, умерший последним, приподнявшись, протягивает руку к горлу Эргина. Она невероятно огромна и длинна, эта покрытая лепестками пламени рука, и сам он тоже огромен, разросшийся в полнеба мертвец, с хриплым смехом схвативший за горло своего убийцу. Задыхаясь Эргин пытается закричать...
...и пробуждается. Настойчиво теребя за плечо, своего господина будет возничий, он же щитоносец, он же старший телохранитель, поверенный сокровенных дум и планов владетеля Орхомена. Эргин открывает глаза...
— Колесницы гонцов у ворот, — слышит он сквозь еще не покинувший душу кошмар.
— Если они прибыли — пусть идут сюда.
— Они не придут, царь...
Услышав черную весть, Эргин, вскочив, опоясывается мечом.
В нарушение заведенного порядка двор цитадели Орхомена полон людьми. Двое воинов, в которых Эргин узнает стражей ворот, держат под уздцы усталых коней, запряженных в хорошо знакомые колесницы глашатаев. Те пусты... Пусты?
Эргин подходит ближе. На днищах колесниц он видит изувеченные тела своих гонцов, отправленных утром в Фивы. Их руки и ноги, словно отсеченные мясницким топором, привешены к шеям, торчащие культи прижжены раскаленным металлом. Носы тоже отрезаны...
Называя имя каждого, Эргин дотрагивается до них, товарищей, деливших с ним тревоги войн и веселье пиров. Один уже холоден, двое без чувств, и лишь четвертый встречается глазами с царем. В них слезы. Бывалый воин, пошевеливаясь, как червь, и по-детски жалобно всхлипывая, что-то пытается произнести окровавленными губами.
Сотни голосов толпы гудят яростью, в глубине ее воет, вырываясь из рук, потерявшая разум женщина. Срывая голос, Эргин требует всех замолчать, и толпа стихает. Воющей женщине зажимают рот.
— Кто!? — наливаясь кровью, кричит владыка Орхомена.
Каждый толчок пульса отдается ему под черепом, как удар молота.
— Воин в львиной шкуре, — бормочет изувеченный. — Мы не знали его...
— Всего один?
— С ним был... оруженосец. Мы встретили их в кадмейских пределах... — с трудом произносимые слова прерываются надрывными вздохами. — Он спросил... кто мы... что за дело... Мы отвечали... как ты велел... что едем напомнить фиванцам о твоей... милости, как ты... поступил с ними... наложив дань вместо того, чтобы... отрезав носы... руки...
Тихо скуля, глашатай глотает воздух. Огни факелов дрожат в слезящихся глазах.
— Ну!! — кричит Эргин.
Его побелевшие пальцы вцепляются в борта колесницы.
— Мы велели ему убираться... с дороги. Он же спросил... вправду ли Эргин жаждал... такой... дани. И он... он...
Рвущий сердца вопль вновь снова несется из толпы, невыносимо слившись с вторящим собачьим воем.
— Не молчи! — кричит Эргин.
Но глашатай его воли в обмороке. Быть может, он уже ничего не скажет. В обращенных к нему лицах Эргин видит отражение собственной ярости.
— Фивы заплатят за все! — произносит он. — Они нарушили обычай! Боги не вступятся за них!
И, подняв кулак, издает воинский клич. Минийский народ вторит вождю, подняв к небесам сверкнувшее в факелах оружие.
Однако люди не всегда способны предугадать замыслы своих богов.
* * *
Вечером бывает приятно, забравшись на плоскую кровлю дома и глядя на затягиваемый дымкой горизонт, лениво перебирать внутри себя мысли, не тревожащие душу. Над поселком поднимаются к небу дымы вечерних очагов, мычит пригнанное с пастбища стадо, и не подгоняемые никем коровы с раздутым выменем сами расходятся по своим дворам. Человек-с-гор щурится на клонящееся к закату солнце. В сущности, приходит ему в голову, подлинное счастье человека не в славе, не во власти, не в силе, а в той сумме мелочных с виду событий и дел, истинная цена которых известна лишь ему одному. Улыбаясь, он припоминает некоторые из этих мелочей — когда его обостренный во время жизни в горах дар предчувствия нашептывает приближение беды. Он надолго задумывается и некоторое время спустя спускается вниз.
