Юлия Остапенко - Птицелов
Марвин кинулся напролом через заросли, рубя ветки на ходу, потом, углубившись в лес шагов на сто и прорвавшись на небольшую поляну, бросился назад, тем же путём, старательно ступая по только что порубленным ветвям — к огромному поваленному дубу с раскидистой сетью корней, нависших над мелким песчаным обрывом. Забрался под корень, едва ли не в середину ствола, так глубоко, как мог. Подмороженное дерево пахло гнилью, из сердцевины свисали мокрые клочья мха. Марвин стиснул зубы, вжался спиной в слизкую древесину, покрепче упёрся ногами во вросшие в землю корни.
Ищите теперь.
«До вечера отсижусь, — подумал он, глядя на ползущее к зениту солнце. — Гадко тут, но лучше не рисковать».
Он попытался представить лицо Лукаса, когда тот узнает — и не смог.
«На сей раз победа за мной, мессер», — подумал Марвин, но эта мысль отчего-то не принесла ему облегчения.
* * *— Ну что, теперь ты доволен? — злорадно бросил Ойрек.
Лукас пожал плечами.
— Говорил я, сделает он из тебя дурака!
— Ойрек, что ты надрываешься? — спокойно отозвался Лукас. — Пропил уже свои пять сотен, что ли?
— Я-то нет, а вот ты — со всех сторон в дураках!
— Пусть эта мысль тебя утешит.
Ойрек хмуро взглянул на него и ничего не сказал. Он полагал, что Лукас должен слюной исходить со злобы, и оттого, что не наблюдал ничего подобного, злился сам.
Примчался запыхавшийся Илье. Ойрек вскинулся первым:
— Поймали?
— Не-а! — в отчаянии ответил оруженосец. — Весь холм прочесали — даже следов нет!
— Собак бы пустить, — вздохнул один из сидящих рядом рыцарей.
— Да теперь уж что, — бросил Ойрек. — Удрал, гнида.
Лукас сидел, откинувшись и уперев руки в землю. К вечеру ударил морозец, и подледеневшая земля жгла голые ладони. Лукас разглядывал небо: ночь подступала безлунная, в самый раз для побега. Глупый мальчишка, дождался бы темноты — его бы только к утру хватились. Но Лукас знал, что он не дождётся: видел. Он даже удивился, почему Марвин терпел так долго.
— Удрал — и удрал, — обронил Лукас, чувствуя, что все ждут, чтобы он хоть что-то сказал. — Делов-то.
— А кто за ним пошёл? — спросил кто-то, не бывший в курсе дела.
— Да та пара наёмников, на глазах у которых он кузнеца прирезал, — бросил Ойрек. — Вот наглая же тварь!
— Прямо так и на глазах?!
— Ну, почти. Он в палатку к кузнецу зашёл, всё тихо было. Потом вернулся с оружием, а эти олухи хватились, только когда запах крови учуяли. Одно слово — псы! Сами за ним и кинулись, выслужиться хотели. Нет бы доложить куда надо или хоть Лукасу сказать…
— Лукас бы его поймал, — заметил один из рыцарей.
— Да уж, — хмыкнул Ойрек. — Только вот побрезговал, что ли?
Лукас продолжал разглядывать небо. Луны нет, а звёзды-то как хороши… Конную Деву сегодня особенно чётко видно — так и переливается, и жеребец её так и пышет жаром белого сияния. «Жаль мне тебя, Марвин из Фостейна, тебе сейчас недосуг поднять голову и взглянуть на это небо. Ты мчишься по бурелому, пригнув голову, порой бросая взгляд через плечо, порой замирая и вслушиваясь в хаотичные отзвуки тьмы, ты думаешь: «Я победил», но не чувствуешь этой победы, не веришь в неё, будто чуешь, что я иду по твоему следу… А я не иду. Мне нет резона травить волчонка — я предпочитаю совсем другие забавы.
Но тебе это знать незачем, так что давай и дальше воображай, будто сбежал. И только я знаю, что попросту тебя отпустил. Потому что правду говорят: я поймал бы, если б захотел.
Потому что ловить — это именно то, что я умею куда как лучше других».
Рыцари продолжали негромко переговариваться, Ойрек хмуро ругался себе под нос. Лукас водил ладонями по земле. Лёд, намёрзший на комьях грязи, был острым и резал пальцы.
Глава 3. Капкан
Вдалеке выли волки. Заунывно, почти жалобно — нытьё, а не вой. И с чего бы им выть? Впрочем, Марвин был готов к ним присоединиться: холодрыга, жрать охота, да и ко всему прочему, кажется, он всё-таки заблудился. Чёрный лес Предплечья, схоронивший его от преследователей, неожиданно обернулся к нему насмешливым оскалом. Схоронить-то я тебя схоронил, парень, — а теперь попробуй выйди.
Пробовал. Пока безуспешно.
А тут ещё и снег — зарядил ночью и не переставал второй день. С одной стороны, хорошо — замело все следы, которые Марвин за собой оставил, с другой — замело и любые следы, по которым можно было найти дорогу к людям. Марвин рассчитывал пройти немного вдоль края леса, потом забрать к западу и выйти на луга — люди герцогини вряд ли успеют его опередить, а эта земля всё ещё принадлежит королю. Но, видимо, он неверно рассчитал расположение леса или сбился с направления — он шёл на юго-запад, а лес не редел. И нельзя было даже вернуться по собственным следам и проверить дорогу — землю затягивало белой порошей самое большее через четверть часа после того, как он по ней проходил.
И было холодно, просто зверски холодно — конечно, это не лютая зима Запястья и ещё более северных земель, но в гостеприимном приюте Мессеры Марвин лишился всех доспехов, а плащ с собой на боле боя, конечно, не брал. Сейчас на нём осталась только рубашка и лёгкий кожаный жилет без рукавов, который надевали под доспехи, да шерстяные штаны. Хорошо хоть сапоги боевые, на толстой подошве, иначе бы уже пальцы ног себе отморозил. А вот с пальцами рук было хуже — он беспрерывно сжимал и разжимал их на рукояти меча, не давая заиндеветь окончательно, но это плохо помогало. Эти дни он ничего не ел и почти не спал — только иногда дремал стоя, привалившись к древесному стволу. Знал, что если ляжет — может не проснуться.
Поэтому, когда третьим днём, вскоре после полудня, Марвин услышал человеческий голос, радости его не было предела. Впрочем, уже через мгновение он понял, что это, скорее всего, его собрат по несчастью — лес и не думал редеть, вокруг по-прежнему не виднелось ни дымка, ни следов, обещающих близость людей. Но всё равно это было гораздо лучше, чем ничего, и Марвин двинулся по заснеженному бурелому на голос.
Впрочем, признать этот голос за человеческий было не так-то просто — в конце концов, волки ночами ныли очень похоже. И тут тоже — не человеческая речь, а так, скулёж какой-то, будто собака есть просит. При мысли о еде желудок свело судорогой, а ноги сами ускорили шаг. Марвин продрался сквозь заросли, шумно сбрасывая с веток нависшие над ними снеговые капюшоны. Он не очень-то таился, вернее, совсем не таился, и нытьё вскоре стихло, будто тот, кто находился по ту сторону кустов, затаил дыхание. Небось, за медведя меня принял, усмехнулся Марвин и, разломав последнюю преграду, ступил на небольшую лужайку, через которую тянулась уже почти совсем заметённая вереница свежих следов.
